Когда Мудрец закончил рассказ, в доме стояла мирная тишина. И неясно было, кому он рассказывал свою сказку: спокойно сопящей девочке, мальчику, набирающемуся во сне сил, двум мудрецам, лежащим в жару и лихорадке у дальней стены или самому себе…
Он осторожно встал, запахнул халат, натянул на лицо платок и пошёл менять повязки.
К концу недели оба мудреца пошли на поправку. Оспин было немного и они почти не оставляли следов. Третий мудрец аккуратно собирал с них чешуйки в небольшую склянку и запечатывал её каждый раз свежим сургучом. Измождённый и осунувшийся он был счастлив, что все живы. Но битва с болезнью только начиналась…
Ещё через два дня мальчик начал есть варёные овощи, а мудрецы, хотя были ещё слабы, направились в Совет старейшин, показывать свежие следы оспин и уговаривать разрешить прививание всем жителям Дхарана.
Город жил, как в осаде. Безлюдные улицы, заколоченные лавки. У каждого крыльца был сложен небольшой алтарь из красных тряпиц и украшений с подношениями Мариатале, богине оспы. Дважды в день сторожа приносили с горной дороги оставленную благодарными соседями еду: рис, бобы, свежие лепёшки.
Из Совета мудрецы двинулись по дороге вместе с глашатаем, читавшим разрешение на прививку. Расположившись под одним из пустующих навесов на рыночной площади, они начали прием. Испуганные, растерянные люди шли и шли в надежде на помощь и опору. И мудрецы осматривали, прививали, раздавали лекарства и советы.
Их не было долго, так долго, что третий мудрец увидел, как деревья и горы за окном стали расти, заслоняя собою солнце. Звуки с улицы летели в дом ураганом и заглушали бешеный стук крови в висках и сбивали дыхание. Стены покосились, пол встал дыбом, мудрец упал, потянув за собой только что сложенную стопку бинтов и простыней.
Он очнулся глубокой ночью, лежа под мокрыми от пота простынями. Теперь на его лбу и запястьях были заботливо сложены повязки, пахнущие лечебным отваром. Возле руки, в самодельной, едва похожей на платье, рубахе сидела девочка. В его ладони и между пальцами непомерной для него сейчас тяжестью лежали камешки. Она сидела как обычно, не шевелясь, глядя, как очередная капля скользит по его лбу, виску и исчезает в седине за ухом.
Комната снова начала кружиться: потолок и стены напирали, грозя раздавить, стопки книг, свеча в глиняной чашке, то возвышались утёсами, то скакали по полу бисером… В центре этого немыслимого смерча, уносящего в темноту остатки его сознания, последним лучом ускользающей жизни было лицо безымянной девочки, смирно сидящей подле его постели. Она не отводила глаз и негромко повторяла: «Аам Тари, Аам Тари… Аам Тари».