– Какие маленькие у тебя руки…
Она засмеялась, мягко, тихо и счастливо.
И всё настойчивей прижимала его голову к своим бёдрам, в складки рубашки. Он послушно склонился, припал… а она гладила ему голову и спину, и подаренный браслет скатывался на кисть. И улыбка её была легка и свободна. Счастливая, она сонно прикрыла веки…
…и услышав дверной скрип, широко распахнула глаза.
И истошно закричала, до ледяного озноба, всей кожей.
Двери распахнулись. Свет от лампы ударил её по лицу. Она отшатнулась. Вошли и застыли двое. Старый Цадок, с большой лампой в руке и его писец Захария со свитками, что медленно и бесшумно начали осыпаться из его рук на ковёр.
Не прекращая кричать, она охватила себя руками, всю себя, омытую гранатовым соком. Волнистым, смоляным покрывалом упали на лицо кудри. Чужак, распрямившись с колена, с разворота ударил Цадока в грудь левой рукой, на локоть которой был намотан плащ, прикрыв этим ударом себе лицо, как чёрным воскрилием…
Торговца снесло в угол комнаты. Выбитый светильник покатился по полу, расплёскивая масло. Но масла было на самом дне, так экономен был Цадок, а проще – прижимист…
…и пламя не занялось…
Чужак исчез в дверном проёме, угольным мазом чиркнул по стене его плащ, испарилась тень…
Но, по-прежнему, мирно горел светильник на столике. Захария, обронивший свитки и забывший о них, не видел ничего, кроме женщины. Он не верил тому, что открылось ему. Беззвучно шевелил он губами и что-то яростно доказывал сам себе. Проживший немного, никогда прежде не видел он взрослой женской наготы. Он впал в транс, застигнув момент обоюдной любви, он замер, скованный страхом и восхищением.
– Ревекка… – прохрипел из угла Цадок.
Не вставая, на карачках, торговец пополз к тахте…
А Захария уже открыто, по-мужски, любовался наготой Ревекки, безвозвратно повзрослев в эти мгновения. Парой жарких костров рябил светильник в его цепких, познавших числа, глазах.
– …в заветной глубине сердца схоронила она бурный поток… с Цадоком же… не поделилась ни каплей! …
…так, наверное, думал Захария, бедный писец, тоскующий по уютной домашней любви, несбыточной для него, малоимущего. Так глядел он на распахнутую её, отторгнувшую стыд, наготу…
Но если бы он умел перевести в слова свою тоску по супружеству! По млеющему жару женских коленей, что распластала для законного мужа сладкая, душная ночь…