И повинуйся только мне»,
И вмиг дала ногою в ухо,
Махнула камнем по спине…
Не сдался Пес, его свирепость
Решила женщины судьбу,
Звериная вернулась крепость,
Он смело ринулся в борьбу.
Вцепился он, что было мочи,
И вбок отчаянно рванул,
И женщину, исчадье ночи,
Клыками насмерть полоснул.
И над ее холодным трупом
Печальный Пес протяжно взвыл
И, быстро скрывшись за уступом,
Помчался в лес таким, как был.
И с той поры годы проходят,
Сияет лунный лик вдали,
И Пес в тоске мятежной бродит
И ждет чего-то от земли;
Но там, где зло вполне уснуло,
Где тихо, сонно и светло —
Собачьим духом шибануло,
То, значит, псиной понесло…
Что зверь, конечно, зол – мы знаем:
Он не пленялся красотой,
Ему могила мнится раем,
А жизнь – неконченной мечтой.
Больная мысль, живое слово,
Желаний всплеск, игра души —
Конечно, нам уже не новы:
Мы знали многое в тиши!
О как туманны сказки эти!
Они, быть может, не про нас:
О том, чего и нет на свете,
Они поют в вечерний час.
Мелькнут века, погаснут своды,
Рассеется ночей краса,
Но восхвалятся злые годы
Ее возлюбленного – Пса!
Но, мысленно покинув все мирское, утонув в волнах музыки слов, Тальский не заметил, как подъехал к берегу реки, где корчма манила теплом и своим немолчным гулом. Войдя в нее, он действительно заметил сонмище мужиков. С озверевшим видом, нелепо размахивая руками, они горланили солдатские и иные частушки, и рев их бился, подобно пойманному льву, о вспотевшие окна. Пролетали слова:
Ах, мой милый, мой хороший,
Ты купи мине калоши,
А в калошах буква «ять» —
Я приду к тебе опять…
Случайно зашедший охотник, пьяный, как и другие, целился из ружья в зеленую лампу; его собака, ошпаренная чьим-то грязным кипятком, выла у последней грани безысходности. Кое-где, скинув пиджаки, дрались, и зубы выбивали мелкую и быструю дробь сорвавшейся злости. Молодой парень, будто бы только что сошедший с лубочной картинки, плакал о
жизни загубленной,
где образ возлюбленной,
образ возлюбленной – Вечности —
с яркой улыбкой на милых устах…
И над воем и испарениями человеческой толпы лежало угарное, беспросветное похмелье, похожее в углах комнаты на черную, жуткую бездну. Не было ни рассудка, ни воспоминанья о голодных миллионах, только залихватское веселье, пьяный разгул кабацкого вина. Многие хотели уйти домой, но спотыкались на дороге и падали на девственный, звенящий снег, и оставались беспомощно лежать, покинутые Богом и людьми, причем некоторых из них сильно и отвратительно тошнило.