* * *
… и трамвай ухнул и влетел в снежную пропасть.
Окна задымил ледяной туман, выпучились острыми струями огней лупоглазые фары и прорезали круглый тоннель, и в него, осторожно лязгнув подковами и бросив неуместный аллюр, вагон стал нехотя вползать.
– Дальняя дорога, близкий отчен дом, – вдруг проснулся и заорал с испугу в незаметном тёмном углу запоздалый старик с шеей в ушанке, умотанной видавшими не одну её слоями бинта, но осёкся, как о заразную бритву, о взгляд дежурного стрелка, египетской мумией усевшегося в голове вагона, и, даже не дождавшись ласково выдавленного „Батя, наружу хочешь?“, тут же и последовавшего, локтём и щекой стал старательно сверлить дырку в надышенном льду окна, как бы загадывая местность.
– Пурга, граждане, ее… матерь… – чуть слышно оправдался и кратко глянул под себя, не омочился ли. Но едва ли было кому стыдить чуть намокшего старичка в этом железном дрожащем промерзшем ящике, стукающем на стыках пустотой. Не дай бог, загляни кто большой и высокий издалека сверху на ползущую плохо различимую механическую игрушку, увидел бы, пожалуй, вместо погромыхивающего льдом и паром вагона только гонимую снегом ржавую жестяную банку с редкими объедками червей в темном холщевом мешке сумрака. Вагон был почти пуст.
Лишь на дальнем сиденье нехотя шевелилась куча трепья, собранная на скорую руку по окрестным помойкам из огрызков телогрейки и цветных заплат. Время от времени на её пахучую поверхность по-черепашьи вытягивалась сплюснутая кривая голова и оглядывала похрустывающее морозно-туманное нутро бредущего впотьмах транспорта, слепо таращась на еще одного пассажира, напряженно и неудобно пристроившегося несколько впереди.
Изредка к этой же фигуре обращал самодельную трубу, наспех собранную из шершавой желтой прокуренной ладони и седого волосатого уха, и наш упорно трущий искры заиндевелого окна старичок и пару раз даже прошамкал: „Ась? Чегой-то, ась?“
А присел впереди, скособочившись и слышно перешептываясь сам с собой, некий вполне еще молодой мужчина, но с бледным, землистым, под цвет заоконной мглы лицом и сухим, неподвижно – не в пример чуть подпрыгивающим и теребящим пустоту рукам, – вперившимся в снежный волнистый занавес взглядом. Можно было бы повторить для тугоухого старичка наиболее ясные фрагменты этого вряд ли осознанного шепота, возможно и складывающиеся в осязаемую картину, но не то что этот пожилой, тертый жизнью до лишних дыр, но и какой-нибудь выпираемый на покой колючей молодой порослью кафедральный профессор, ловкий софист и стоптанный годами интриган, вряд ли изловчился поймать смысл среди шелестящих невнятных пассажей: