Какой-то выход брезжил все-таки в революции, меняющей людям национальность. Надо сделать еще одну революцию и превратить всех евреев в русских. Я высказал маме свою мысль.
– Ты не понял. До революции люди делились не по нациям, а по вере: православные, католики, протестанты, иудеи.
Я вдруг сообразил, что мы живем на скрещении всех вер: в Армянском – церковь Николы в Столпах, в Старосадском – кирха, в Милютинском – костел, в Спас-Глинищевском – синагога.
– Если ты ходил в любую церковь, кроме синагоги, ты в полном порядке, а если в синагогу, должен был жить в черте оседлости.
– Это где?
– Ну, в Бердичеве… в Бобруйске, – мама явно не была сильна в еврейской географии, – еще в каких-то местечках.
– И они все ездят в Спас-Глинищевский?
– Нет, там московские… Какой-то процент евреев допускался в Москву. Была норма в гимназиях, в университете… Да я сама толком не знаю, что ты ко мне пристал?
– До революции было лучше, – сказал я со вздохом.
– Что случилось? – Лицо матери стало серьезным, наконец-то до нее дошло, что я спрашиваю неспроста.
– Курица назвал меня жидом.
– Ну, и дал бы ему в морду.
– Попробуй дай…
– Вот не знала, что мой сын трус, – искренне огорчилась мать.
– При чем тут трус? – безнадежно сказал я, уже предвидя, что стану трусом. – Разве сладишь со всем двором?
– Ты что, один такой?
– Какой?
Ответа не последовало. В матери происходила какая-то внутренняя перестройка.
– Вот не ожидала, что у нас возникнет такой разговор. Твои самые близкие друзья – евреи, наши знакомые – почти сплошь евреи. Разве это плохие люди?
Я слушал ее с ужасом. Мне никогда не приходило в голову, что я окружен евреями. Я стал называть про себя фамилии моих товарищей, фамилии тех мужчин, которые делились на поклонников мамы и на друзей семьи, – безрадостная картина. Значит, евреи не растворены в общей людской массе, а образуют какую-то отдельность, общину, касту, и я должен находиться внутри этого круга, не посягая на то пространство, где сверкают Вовка-Ковбой, Юрка Лукин, Сережа Лепковский – мои любимые герои, и на то, где ползают такие гады, как Женька Мельников, Кукуруза, Курица с Леликом, а мне не хочется жертвовать даже ими. Только сейчас мне открылась схожесть людей маминого круга, казалось бы, таких разных: кто тихий, задумчивый, кто шумный, развязный, кто витающий в облаках, кто очень земной, они все несли в себе нечто такое, что объединяло их в единый клуб. Какое-то изначальное смирение, готовность склониться, их взгляд был вкрадчив, улыбка словно просила о прощении. Каждого из них ничего не стоило поставить на место. Раньше я относил это за счет интеллигентности, но теперь понял, что дело в другом. И чтобы получить подтверждение своему открытию, я спросил: