– Ой, Нина… Маму-то схоронила, тетю-то Лизу схоронила, ой, Ниночка…
И обняла Маруся Нину за плечи и поприжала её, и обе они всплакнули: одна схоронила, другой – не сегодня завтра тоже хоронить, очень уж сдала за последнее время тетушка, Настасья Воронина..
– Ой, Нина!.. А к Николай-то Васильевичу жёнка нагрянула, с дитем, с девочкой… и сам не свой.
– Как жёнка, какая жёнка? – механически переспросила Нина. – Чья жёнка, с какой девочкой, что за Николай…
– Господи – какая! Да Ракова, Николай-то Васильевича…
Ни один мускул на её лице не дрогнул, только зрачки расширились да губы потемнели, точно окаменевшие.
А Маруся всё говорила и говорила: и какая женка красивая да гордая и, видать, ни капельки не любит Николая-то Васильевича, и как она ходит, и как голову носит, и что поговаривают, будто она в Курбатихе врачихой останется – и это дай-то Бог… Временами Маруся переходила на шёпот, и тогда уверяла, что сам-то Николай Васильевич, похоже, и не рад такой оказии – прямо постарел, ходит злющий…
Нина слушала, понимала и не понимала, но исподволь входила в себя. Наконец она шумно вздохнула и сказала спокойно и отстраненно:
– Ладно. Сами и разберутся… Значит, девочка?
– Девочка, девочка, да хорошенькая…
Дверь отворилась, и, все так же не поднимая взгляда, к своему столу прошёл Раков. Маруся тотчас засуетилась, заспешила – на склад, к семенам, выскользнула из кабинета, плотно за собой прикрыв дверь.
Нина смотрела на Ракова, видела, как бесцельно он перекладывает бумаги с места на место, и не переставала удивляться – где он, вольный, деловой и открытый Раков?! И почему он так: или жена не люба, или перед ней, Ниной, ему неловко?.. И стало жаль его, и захотелось утешить его, сказать ему сочувственное слово – только каким должно быть это слово?..
Наконец руки главного агронома освободились от бумаг, замерли, и только пальцы поглаживали собственные ладони. Он медленно поднялся со стула и прямо глянул на неё.
– Нина, – сказал Раков не своим, осевшим от курева голосом, – Нина, у тебя мама умерла, и планерки сегодня не будет – шла бы ты домой.
Она молчала, и он молчал, и казалось, что это молчание уже давно-давно сопровождается посторонним шелестом или звоном.
– А как же… – Она хотела спросить: «А как же я?», но спросила: – А как же ты?
И он понял её: правая его ладонь с раздвинутыми пальцами была прижата к левой стороне груди, к сердцу. И он произнес: