Экипаж отъехал от дома. Я услышал крик:
– Жером!
Жан-Жак осадил лошадей. Я оглянулся. Жозефина стояла в освещенном пространстве распахнутой двери.
– Жан-Жак, – сказал я, – мне обязательно надо в полк. Рано утром маневры.
Но всю дорогу этот крик, ее голос преследовали меня: «Жером!»
За неделю я провел большую работу над собой: самовнушение, самоанализ или, если хотите, выкорчевывание последних иллюзий. Ведь как я ни был занят службой (днем), обработкой металла (вечером на манеже), мыслями о Жозефине (двадцать четыре часа в сутки), я следил за событиями. А события постарались, поднавалили: изменение Конституции, Совет пятисот, Директория (во главе с Баррасом) – все доказывало, что Жозефина выбрала верную лошадку. Она метила в первые дамы Франции, моя честолюбивая виконтесса, и в ее жизни – логически! – для меня не оставалось места. Но звучал, звучал в ушах ее голос: «Жером!» – и было ощущение, что тогда, в тот вечер, все можно было переиграть… Переиграть как? Не явиться на маневры? Кто бы командовал эскадроном? И потом, суровый взгляд полковника… «Нет, – повторял я себе, – очередная химера. Рано или поздно Жозефина тебя выбросит, как надоевшую игрушку».
И все-таки в субботу, направляясь в манеж, я выглянул за ворота. Экипаж с Жан-Жаком на козлах стоял напротив казармы. Жозефина позаботилась, чтоб мое «приползание в Каноссу» было комфортабельным.
Да, она знала капитана Жерома Готара лучше, чем он сам себя. Ее верный Жеромчик, Драгунчик, Солдатик был готов наплевать на все свои клятвы, вскочить в карету, помчаться в Пасси, на полусогнутых подняться по лестнице в будуар, и там, уж точно, ползать, обнимая ее колени… Но ледяная рука того, каким я был когда-то, буквально сдавила мне горло.
Вечером в манеже мне удалось одним ударом разрубить надвое муляж. Получилось! И я был горд, что мои труды не пропали даром, что постепенно я овладеваю тайной мастерства ветеранов кавалерии.
В следующую субботу полковник Лалонд как бы между прочим спросил:
– Разве вас не ждут?
Ждали. Я видел. Плохо скрывая свои чувства, я посмотрел на полковника, и Лалонд поспешно отвел глаза.
Впервые за мое пребывание в казарме я получил три письма. Пришли с коротким интервалом. Конверты, надписанные круглым почерком, без обратного адреса. Я не вскрыл их. Однажды Жозефина черкнула мне записку, и я обратил внимание на округлость букв… Я собирался хранить письма как залоговый билет возврата в Пасси (если не выдержу, если сорвусь), но носить их в кармане мундира было не очень удобно. Я уж отмечал: армейские мундиры аккумулируют специфическое амбре (поэтому Жозефина купила мне сразу штатскую одежду и требовала, чтоб в ее доме я принимал ванну каждый день!!! То есть… Именно так!.. Задним числом я обиделся на Жозефину, холил, поливал из лейки эту обиду, обида придавала мне решимости противостоять соблазну). В любом случае я не хотел, чтобы письма набрали казарменный душок. И потом, в манеже я оставлял китель на вешалке, письма могли вытащить. Прятать в комнате? При желании их легко найдут. Кто? Те, кто видит и слышит сквозь стены.