– Кислятина лютая! – Мизгирь попробовал и скривился.
– Это ты осеннюю не едал! – парнишка весело фыркнул и тут же заозирался. – Мурысь? А! Вот ты где!
Кот с важным видом уселся на пне и принялся умываться. Мизгирь пригляделся – ну да, так и есть: пусть и заросшая, еле заметная, в папоротниках виднелась прогалинка.
– Тропа! Это же тропа! Ты мой хороший! – Ивашка на радостях сгрёб Мурыся, зарылся лицом в его шерсть. Кот ласково потёрся о щёку парнишки.
– Вау! – покладисто согласился он, поудобней устраиваясь на руках.
И чем дальше они шагали, тем шире становилась тропа, веселей пели птицы. В ельнике замаячили белые стволики. Всё больше, чаще – и вот уже шумит и лопочет вокруг берёзовый лес, нарядный и светлый.
А Ивашка вдруг ахнул и прижал ладони к губам, встал как вкопанный.
– Эй! Ты чего? – Мизгирь тронул его за плечо.
Тот обернулся, глянул снизу вверх широко распахнутыми глазами и чуть слышно вымолвил:
– Мамина палестинка! Я место признал!
Березы здесь расступались и круглая поляна меж ними краснела, кружила голову ароматом. И шагу нельзя было ступить, чтобы не раздавить землянику.
– Вон, гляди! Видишь, ствол раздвоенный? И валун приметный под ним… Мы сюда с лукошками ходили! Я помню! Вон там с Машуткой играли, сестрицей моей, – Ивашка шмыгнул носом, переводя потрясённый взгляд с ягодной поляны на своего спутника и обратно. Потом наклонился, живо набрал полную пригоршню земляники, ссыпал в рот.
Ещё какое-то время они паслись тут в четыре руки: спелые ягоды таяли на языке, оставляли медовую сладость, и не было сил остановиться… Пальцы перепачкались душистым соком.
Наконец путники поднялись, отряхнув с колен сор и двинулись дальше. Вот уже и дымком потянуло – значит, до деревни рукой подать.
– Машутка-то поди большая уж стала! – Ивашка метнул лукавый взгляд через плечо. – Небось заневестилась…
Он замер на опушке, просвеченный солнцем насквозь. Встрепенулся и припустил под горку. Подол белой рубашки полоскался по ветру… И что-то в этом ветре стрелку сильно не понравилось. Его ноздри расширились по-звериному, втянули воздух – так и есть. Гарью пахло. Бедой. И еще сладковатым, поганым, приторным. Так смердело и в его – бывшем его – мире не раз: с тех пор, как мир этот дрогнул, сдвинулся с места. Смертью.
– Стой! – хрипло выкрикнул он вслед парнишке, но было уже поздно…