Так висело яблочко долго-долго, пока однажды не налетел на яблоневый сад сильный порыв ветра. Закачалось яблочко, задрожало от страха, вцепилось в веточку, но так и не удержалось и упало на чёрную, мокрую землю, которая так не нравилась ему. Прошло несколько недель. Пожухло яблочко, намокло, прогнило да и стало через некоторое время сырой, грязной землёй. Лежала эта самая земля, смотрела на небо и по сторонам. Уж очень не нравилось ей ни солнце, ни небо, ни луна. «Вот уж бестолковщина, – рассуждала она. – Всё – полная ерунда, а особенно эти никчёмные яблоки надо мной. Какой от них толк? Вот я… И трава на мне растёт, и букашки по мне бегают, и червячки меня щекочут, и дурацкие корни этой самой бесполезной яблони объедают меня. Вот беда. Вот если бы мне стать поплодороднее, чтобы росли на мне красавицы ели да сосны… Вон ведь соседняя земелька и почище, и получше… А больше ничего и не надо в этой жизни».
Везде, где появлялся он, расцветали вишни и яблони, а облака испуганно убегали, освобождая свет ненавязчивому августовскому солнцу; водители автомобилей лихо подмигивали ему, а бродячие коты подходили ближе и даже кормились у него с руки. Дети бежали за ним по переулкам, а он делал из бумаги самолётики и пускал их в бездонную синеву небес. А когда он поднимался по лестнице, все соседи открывали двери, выходящие на лестничные клетки, и здоровались просто и откровенно. Уже поздно вечером он подходил к маленькой иконке, стоящей на письменном столе, и тихонько шептал: «Господи, спаси и сохрани их, спаси и сохрани…»
Во дворе на Божедомке пахло свежими арбузными корками, а в подворотне на Арбате – заношенными мужскими носками. На Манежке пахло свежевыкрашенными лавками, а на Рождественке – ладаном и старинными храмами. На Кутузовском и Комсомольском стоял запах прибывших составов и незнакомых людей, а в Рыбном действительно держался аромат копчёной рыбы и пахло илистой водой. На Красной стабильно держался душок старых, тронутых новым, кирпичей и солдатских отдраенных сапог. На Воробьёвых пахло любовью, а на Пироговской – лекарствами и смертью, и лишь в Безымянном переулке пахло ничем, там никто не жил, да, в сущности, его никогда и не было…
На фуникулёре он поднимался всё выше и выше. Под ним извивалась зелёная полоса лесополосы. Прыгали и шевелились весёлые, разноцветные точки, именуемые в миру людьми. Точки становились всё меньше и меньше и уже практически слились с бескрайним иссиня-зелёным блинообразным пространством, окаймлённым дымчатой линией горизонта. Фуникулёр со скрипом полз и полз вверх. Старый, но уже хорошо приработанный механизм пыхтел, перемещая его в совершенно иную сферу понимания происходящих событий. Постепенно начало стираться такое понятие, как пространство. Когда он перестал различать тёмные и светлые стороны Земли, для него стёрлось такое понятие, как время, тем более что старенькие кварцевые часы давно остановились. Его душу переполняло какое-то иное, доселе невиданное и непознанное ощущение – ощущение того, что он и несущаяся вверх коляска фуникулёра и есть мир, а всё остальное – сгинувшее и несуществующее нечто. Сон обнял его ласковой ладонью, погладил по тёплой голове; он зевнул и ступил на ровное и гладкое плато золотого цвета, наполненное улыбками и добрыми взглядами…