Хорошо было сосать подушечку и, не спеша, проходными дворами возвращаться из магазина к своему серому четырёхэтажному дому. Вот он: два окна на первом этаже, котельная под окнами. Едва я входила в квартиру, передо мной вырастала толстая неряшливая соседка с вечным полотенцем вокруг головы. «Ларочка, не хлопай дверью. Ты же пионэрка, а у меня мигрэнь», – плачущим голосом говорила она.
Туберкулёзный муж её походил на тень. Лицо его было столь узким, что казалось лишённым фаса. Как ни погляди – профиль: запавший глаз, тёмное подглазье, худая фиолетовая щека. Я засыпала и просыпалась под его шарканье, кашель и кряхтенье. Мне казалось, что я с ним как-то таинственно связана, потому что из-за него меня постоянно таскали на Пирке и называли «бациллоносителем».
Их дочка Верочка, инвалид от рождения, нежно меня любила и, едва заслышав мои шаги, громко и требовательно звала к себе в комнату. Эта Верочка, тридцатилетнее существо с белыми младенческими конечностями и блуждающей улыбкой, была прикована к инвалидному креслу. Когда я входила, она пыталась сосредоточить на мне свой плывущий взгляд и принималась расспрашивать, шепелявя и брызгая слюной: «Ну, как ты учишься? Хорошо? Правда, хорошо? Ты умная, ты хорошая девочка».
От Верочки пахло молоком, как от младенца, и затхлостью, как от ветоши.
Идиотка Верочка, туберкулёзный отец её, заплёванный туалет, засиженная мухами лампа на кухне – исчезни хоть что-нибудь из этих жутковатых вещей и образовался бы, наверное, пробел, зиянье. Любая нелепость, любое уродство быта, существующее изначально, становятся приметами устойчивого, незыблемого мира.
Долгий зимний вечер. Золочёные бронзовые часы на буфете отбивают каждые полчаса. Сколько помню себя, помню эти часы с фигуркой женщины, склонённой над книгой: изящная головка с пучком бронзовых волос на затылке, бронзовые складки длинного платья, бронзовые страницы книги. Бабушка штопает, а я пытаюсь нарисовать мёртвую царевну в хрустальном гробу. Мне никак не удаётся положить её в гроб, от огорчения пощипывает в носу, и хочется плакать.
Недели за две до Нового года мы с бабушкой начинали делать игрушки для ёлки. Бабушка варила клей, доставала рулоны цветной бумаги, ножницы, и мы принимались за работу. Я была нерасторопна и медлительна. Бабушка, потеряв терпение, отнимала у меня клей и ножницы и сама начинала мастерить. Мне же давалось какое-нибудь незамысловатое поручение: складывать готовые игрушки в коробку, выбрасывать обрезки. Но всё равно мне было хорошо. Единственное, что иногда заставляло меня внутренне сжиматься, это страх, что бабушка рассердится на меня за мою непонятливость. Она сердилась бурно, кричала и швыряла всё, что попадало под руку. «Фашистская девчонка! – выкрикивала она, и губы её прыгали. – Ух-х-х, фашистская девчонка!» Особенно часто такое случалось, когда я оставляла что-нибудь на тарелке не съеденным или когда не могла решить задачку. Но если мы проводили вечер мирно, я была счастлива.