Ниила задорно посмотрел на меня, приглашая присоединиться. Чувствуя, как сердце радостно колотится в груди, я тоже схватил книгу. Запустил ей, она полетела – при этом из нее выпорхнуло несколько страниц – и ударилась о ржавую борону. Вот умора-то! Войдя в раж, мы стали хватать книги без разбору и, подбадривая друг друга, крутящейся свечой пускали их к потолку, пинали с такой силой, что аж страницы дымились; мы чуть со смеху не надорвались, опустошая полку за полкой.
Внезапно на пороге возник Исак. Огромный как гора, немотный и почерневший. Ни единого слова, только грубые мясистые пальцы, судорожно отдирающие бляху ремня. Гневным жестом указал мне на дверь. Я, как трусливая крыса, прошмыгнул мимо него и пустился наутек. Ниила остался. Дверь за мной затворилась, и я услышал, как Исак лупит его.
На мгновение я отрываюсь от дневника, который начал в Непале. Электричка подходит к Сундбюбергу. Занимается рассвет, пахнет отсыревшими куртками. В моем учительском портфеле лежит папка с двадцатью пятью проверенными сочинениями. Февральская хлябь, через четыре месяца ярмарка в Паяле. Мельком гляжу в окно. Высоко над перроном кружат галки, вьются, вьются взбудораженным кубарём.
Взгляд мой возвращается к Турнедалену. Глава пятая.
О бесстрашных вояках, о группировках и об искусстве вытаптывать лыжные спуски
Каждый день, когда в Школе домоводства заканчивался последний урок, мимо нашего дома проходили толпы шестнадцати-семнадцатилетних девчонок. Классные телки. Не забывайте, это были шестидесятые – тонны макияжа, накладные ресницы и короткие-короткие клеенчатые сапоги в обтяжку. Мы с Ниилой повадились подглядывать за ними с сугроба у нашего дома. О чем-то переговариваясь, девчонки кучками шли мимо нас, без шапок даже в самую холодную пору (чтоб не испортить прическу). Дымили как паровозы, оставляя за собой приторно-сладкую смесь сигаретного дыма и духов, – этот запах по сей день вызывает у меня сладостные воспоминания. Бывало, они здоровались с нами. Мы краснели и делали вид, что строим снежную крепость. В семь лет у нас уже определенно был интерес. Назвать это похотью, конечно, нельзя – это была скорее томительная нега. Мне хотелось поцеловать их, прижаться. Ластиться к ним, будто котенок.
Как бы то ни было, мы стали кидать в девчонок снежками. Наверное, для того, чтобы они почувствовали, что мы мужики. Как ни странно, это подействовало. Дюжие шестнадцатилетние валькирии пугливо шарахались, как стадо оленей, визжали и пищали, укрываясь косметичками. Вот глупые. Мы ведь и снежки-то толком лепить не умели, кидали свечой, почти не попадая, – снежки мягко планировали, как финские варежки. Однако шороху наводили. Мы были силой, с нами надо было считаться.