Больше сорока лет назад, в 1931 году, отец после того злополучного поворота судьбы в Нэшвилле решил – к лучшему или к худшему – сняться с места, перевезти семью в Мемфис и продолжить там свою юридическую практику. Это покажется мелочью человеку, незнакомому с различиями, что существуют между этими двумя городами в представлениях местных жителей. Естественно, мелочью это и было; и все же для всех в семействе Карверов – за исключением, возможно, самого отца – переезд пришелся на самый неудачный возраст, какой только можно представить. Пожалуй, на мать – а ей было за сорок и она никогда не жила за пределами Нэшвилла – он повлиял наиболее пагубно, хотя тогда мы этого еще не видели. Именно она поддерживала наш дух. Благодаря ироническому складу ума и знанию местной истории она сравнивала переезд с различными событиями времен освоения Теннесси. Мы были как партия Донелсона в путешествии вниз по течению реки Теннесси, проплывавшая через стаи лебедей у излучины Мокасин. Мы были как племя ватауга, отправившееся к реке Холстон ради Великого пау-вау[1] на острове Лонг. Или – это ей нравилось больше всего – мы были как чероки, изгнанные из земель предков по печально известной Тропе слез. Думаю, наш переезд обернулся катастрофой для всех, кроме отца. Он каким-то образом сумел в самый разгар Великой депрессии успешно перенести практику в Мемфис и возобновить профессиональную жизнь. Думаю, удалось это потому, что многие бизнесмены в Мемфисе знали: в Нэшвилле отца обманул человек, которому он доверял и которым восхищался сильнее, чем кем бы то ни было еще. Двух мнений быть не может: изрядная часть дел в Мемфисе поступала к нему от людей, отождествлявших себя с ним – очередной невинной и честной жертвой мистера Льюиса Шеклфорда. Ведь финансовая империя мистера Шеклфорда простиралась далеко за городские границы Нэшвилла – если на то пошло, далеко за границы Теннесси. Репутация отца – честного человека, обманутого всеобщим врагом, – сопутствовала ему и уж, конечно, не могла повредить его положению юриста в Мемфисе. А еще больше сочувствия у общественности вызывало твердое нежелание отца обсуждать с кем-либо характер Льюиса Шеклфорда или его пресловутую манеру «играть на чужие деньги». Такую преданность, как у отца, следовало ценить в адвокате, а его сдержанность – пожалуй, еще больше. Скоро он так расширил практику в Мемфисе, что едва ли у него оставалось время вспоминать старый добрый Нэшвилл двадцатых годов или размышлять о ранах, нанесенных ему другом.