Например, в 1989 году в США прилетал на гастроли знаменитый советский актерский дуэт – Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик. Показывали они постановку Георгия Товстоногова по пьесе американца Нила Саймона «Этот пылкий влюбленный». И нашим, и Саймону вручали награды Международного драматического общества за вклад в преодоление культурных барьеров.
При этом спектакли шли в тот раз в Нью-Йорке на сцене актового зала – университетского, чуть ли не школьного. В один из вечеров на глазах у изумленной публики на эту сцену поднялась из зала плотная коренастая дама в норковой шапке и с фотоаппаратом в руках. Подошла вплотную к артистам, навела на них камеру и принялась щелкать затвором.
К счастью, Фрейндлих не растерялась. Оставаясь в сценическом образе, она развернулась к непрошеной гостье, как-то по-кошачьи выгнулась, оскалилась и чуть ли не зашипела, растопырила скрюченные пальцы-«когти» и пошла в атаку.
Женщина-папарацци ретировалась. Я думал, что ее выведут или она сама уйдет из зала, но она, видимо, совсем не была смущена. Невозмутимо прошествовала обратно на свое место и уселась. Спектакль продолжался.
Позже в главной советской партийной газете «Правда» появились полемические заметки о том, что, мол, негоже любимцам нашего народа опускаться до гастролей на таком уровне. Я не согласен. Вся жизнь – театр, и все мы в нем актеры, даже если и мним себя порой постановщиками. И звезды – тоже обычные люди. Им тоже хочется и мир посмотреть, и себя показать, да даже и подзаработать.
Незримая граница
Хотя, конечно, аудитория у наших артистов в Нью-Йорке тогда была специфическая – в основном, эмигрантская и, в основном, еврейская. Между этой диаспорой и советскими командированными пролегала незримая, но отчетливая «государственная граница».
Впрочем, как раз мы, журналисты, пересекали ее свободнее, чем «официальные лица». Среди моих тогдашних приятелей был, например, Александр Сумеркин, бродивший по Нью-Йорку в чем-то вроде долгополой кавалерийской шинели.
Он был редактором эмигрантского издательства «Руссика», и мы сошлись на любви к печатному слову. Он готовил к выпуску «шемякинский» трехтомник Высоцкого, а я страстно жаждал его заполучить. Для этого предлагал написать о выходе новинки и думал, с кем бы ее обсудить.
«Может, с Бродским?» – спрашивал я у Саши. «Можно и с Бродским, – отвечал он. – Только знаешь, он все-таки и сам поэт. Будет неловко, если ты станешь говорить с ним только о Высоцком…»