В задней части прицепа к потолку была прикреплена напоминавшая формой большую таблетку выдвижная капсула. В нее и помещался «стражник» в случае поступления команды «К орудию!». Рядом свисал шнур, разворачивающий «таблетку» в капсулу и раскрывающий люк, через который «стражник» имел доступ к пулемету.
Обойдя уазик, Стахов провел рукой по пыльному борту цвета хаки, подошел к панорамному бронестеклу и коротко махнул рукой сгрудившимся на заставе людям. Затем опустил ролет – как раз, чтобы он скрыл от публики его лицо, – и бухнулся в кресло, подняв в воздух облако пыли.
Здесь был его дозорный пункт. Ему предстояло быть глазами на затылке «Монстра», как сказал Тюремщик, по-дружески подмигнув ему перед посадкой. Поискав взглядом, на что бы переключить свое внимание, Стахов уделил минуту на прочтение инструкции, приклеенной к борту. Там было указано, что и как нужно делать в случае боевой тревоги. Разложить кресло, дернуть шнур, поместиться в капсулу, открыть люк, извлечь из ящика пулемет… «Чепуха для юнцов», – подумал Илья Никитич, вздохнул, уронил голову на руки.
Двигатель взревел, над ухом затрещала рация.
– Одинокий два… Никитич, как слышишь? – прозвучал голос Тюремщика из покрытой плотным слоем пыли рации.
– Одинокий два, – нехотя поднеся рацию к щеке, ответил Стахов, – слышу хорошо.
– Как самочувствие, Илья Никитич? Чего-то мне видок твой в последнее время не нравится.
– Все нормально, дружище, – соврал Стахов, откинув голову на спинку кресла.
– Правда? – удивился Тюремщик. – Да ладно тебе, ты так переживаешь, будто на край света собрался. Что там до того Харькова – всего четыре дня ходу, максимум пять. Через полторы недельки снова будешь любоваться своей «северкой», обещаю.
– Ты так говоришь, будто я не знаю, что самый дальний твой выход – это сто шестьдесят, – иронично улыбнулся Стахов.
– Ну и что? Я что, когда-нибудь не возвращался? Никитич, для меня что сто шестьдесят, что четыреста девяносто три – разницы никакой. Нам с Бешеным вот по херу куда, лишь бы ехать. И – скажи, Беш? – никто, ёлы, никогда не оказывал нам такой почести. А тут, блин, как на фронт отправляют. Только цветы еще не бросают вслед. – Тюремщик засмеялся. – Никитич, все будет в ажуре!
– Ладно, поехали уже, фронтовик, поехали…
«Монстр» въехал в шлюз последним. Вся застава стояла как по стойке смирно, с торжественными, немного грустными лицами, с приставленной к виску ладонью, выпяченной вперед грудью и застывшим в глазах восторгом. Когда грузовик пошел по шлюзу в гору, Стахов с горечью отметил про себя, что это было последнее прощание с Укрытием. И хотя в его сердце действительно раньше не находилось места мнительности, сейчас он чувствовал себя раскисшим, подавленным юнцом, вырванным из родительского дома, вмиг лишившимся материнской ласки и заботы.