искал образцы себя.
нашел лишь соблазны духа,
только ума интриги.
а тело не остановишь,
тело уходит, грубя…
* * *
Я видел человека – он стоял,
я видел человека – он сидел,
я видел третьего – он на бегу лежал,
потом четвертого – он полз и песню пел,
еще был пятый – он пахал в полях,
за ним шестой – тот от себя балдел,
седьмой, ну, этот ковырял в зубах,
восьмой шил дело третьему, чтоб сел,
а не валялся, тунеядец, днем,
и был девятый за моим окном,
он был смурной, он мялся с топором,
меня, десятого, он ждал у входа в дом.
* * *
Весь толк исходит от народа,
а бестолочь – от единиц.
откройте пять любых страниц
в любое время дня и года
и вы увидите – их написал народ,
поскольку всё здесь вам ласкает души.
но раз в квартал, когда наоборот
вам единица лезет в уши,
она их не ласкает, а дерёт,
она их какафонией изводит, –
и тот, кто слушает,
озлоблен и не пьет,
и казнь вредителя с утра его заботит.
* * *
Я временный жилец
в этой квартире.
здесь до меня жила больная тётя.
как к нам войдёте,
комната налево.
она жила в ней, словно королева,
и двери запирая изнутри,
кричала:
«отворите, упыри!»
ей отвечали:
«отворим, конечно!
ты только ключик поверни в замочке».
вот так бежали тётины денёчки:
не лучше, чем у всех ее врагов,
но и не хуже.
теперь вот жду,
кто дверь мне отворит,
без дураков,
снаружи.
* * *
Когда я вернулся в шестьдесят девятом
оказалось что я никому не нужен
помню стоял на кухне готовил ужин
яичницу заливал томатом
резал хлеб, огурец а за ним второй,
доставал из буфета солонку
и никто не командовал мной
никто не орал вдогонку
рядовой понедельник-вторник
почему не приветствуете старшего по званию
а я отвечал среда-плюс-пятница
приветствовать вас рука отвалится
и тут начиналось четверг-четверг-
понедельник-четверг-суббота
и глазел на наш лексический фейерверк
весь состав радиовзвода,
а я стоял на кухне, я готовил ужин
я к губам подносил свой первый стопарь
и был наконец-то никому не нужен –
как отрёкшийся царь
* * *
Упрекала меня,
что пишу только о самом себе,
что ее судьба меня не интересует,
что живу вообще-то как воробей в трубе,
наверху, где в голову дует
а труба высока,
но уходит она основой в печь
и только макушкой в начало неба,
и когда внизу готовы разжечь
камин или испечь хлеба,
жарят вместе с тем и глупого воробья,
и хозяйка твердит в плаче,
прости,
я конечно твоя,
но любить не могу иначе
* * *