Подошел официант и спросил, будут ли они что-нибудь заказывать.
* * *
Поздним вечером следующего дня, в квартире Сюзи, Таня неожиданно для себя разоткровенничалась. Она зашла на минутку, а просидела почти до полуночи.
Сюзи позвала ее, чтобы успокоить насчет старичка-соседа, за ним присматривают какие-то школьницы из еврейской общины. Она качала головой и очень их жалела, повторяя, что не молодое это дело – глядеть на выживших из ума стариков. Таня молчала, думая, что хорошо разговаривать с Сюзи: можно молчать. На стене висели старинные ходики, и зрачки ночной птицы над циферблатом двигались вместе с маятником – влево-вправо, тик-так. Похожие висели в маленькой комнатке на улице Пестеля, где она в детстве жила с матерью. Она засыпала под их нескончаемое тик-так и нескончаемый разговор взрослых, и запах длинных сигарет, которые мама и тетя Оля тайком курили, думая, что она уже спит.
– Какая прелесть, – сказала Таня, – где можно купить такие часы?
Когда она собралась было идти, Сюзи вдруг зашикала и прислушалась.
– К Вам кто-то пришел. Слышите эти звонки? Идите скорее – это звонят в Вашу дверь…
Именно поэтому Таня осталась, и неожиданно рассказала о кошмаре своих последних двух лет, начиная с того дня, когда Джефф, с которым она работала уже больше года и который успел жениться за то время, что она его знала, задержался, чтобы просмотреть ее новые образцы тканей, и они проболтали в маленьком закутке, где стояла кофейная машина и противно трещала неоновая лампа, до одиннадцати часов вечера. В тот день ей, как это стало с ней случаться все чаще после смерти Натана Александровича, не хотелось возвращаться домой. Она помнила, как Джефф сидел на столике, где была кофейная машина – небрежно, прислонившись к стенному шкафу, она помнила, что на нем были светло-серые брюки и что узоры на его синем шелковом галстуке напоминали глаза, как их рисуют дети – с длинными волнистыми ресницами. Она помнила, что в какой-то момент ей вдруг мучительно захотелось прижаться губами к чуть видневшейся из-под ослепительно-белого ворота рубашки ямке, где сходились ключицы, и тогда – она помнила – ощущение одиночества обострилось. Единственное, чего она совершенно не помнила, – это о чем они говорили до одиннадцати часов вечера.
– Я столько раз пыталась прекратить этот кошмар: мы занимались любовью в мотелях, в его кабинете, в машине, на лестнице. «Анестезия… против страха, одиночества и безнадежности – объединившись, они действовали сильнее того, что я когда-то называла любовью». Он никогда не расплачивался кредитными карточками, жена могла проверить счета, а если мы где-нибудь задерживались, каждые полчаса звонил ей.