Ващенко не пошевелился, только на длинной его шее судорожно прыгнул кадык.
— Таково решение Совета… — повторил Попов.
Угловато, весь точно окаменев, Ващенко шагнул к машинистке и тронул ее за плечо:
— Пийдемо!
И тогда началось самое тягостное из всего, что довелось испытать Лешке за последнее время.
Машинистка истерически закричала. Вырываясь из рук фронтовиков, она разорвала ворот своего черного платья, оголилось худое, с выступающими ключицами, плечо. Волосы ее растрепались. Дико и нелепо тряслись желтые, прямые, как солома, космы. Проклятия сменялись угрозами, мольбами о пощаде, и крики ее вонзались в душу…
В эти мгновения Лешка совсем забыл, что эта женщина — враг, враг страшный, действовавший со звериным коварством, исподтишка, что из-за этой шпионки гибли люди и, может быть, даже все дело, ради которого лилась кровь на подступах к Херсону. Сейчас он видел только слабую, обезумевшую от ужаса женщину, бившуюся в руках дюжих фронтовиков.
В голове у него мутилось, тошнота подступала к горлу. И, уже не сознавая, что он делает, Лешка бросился вперед и, что-то отчаянно крича, стал отдирать руки Ващенко от женщины.
Его оттолкнули в сторону.
…Когда Лешка пришел в себя, фон Гревенец не было в комнате. Рядом стоял Силин.
— Ну, очухался? Эх, ты!.. Разве можно так, Алексей — Алешка, Николаев сын! — сказал он. — Иди вниз, я сейчас спущусь, поговорим. Помоги ему, — сказал он Пантюшке.
Тот бережно, как больного, подхватил друга под мышки. Лешка отпихнул его и пошел из канцелярии, провожаемый насмешливыми взглядами штабных писарей.
В караулке он лег ничком, уткнулся лицом в пыльную дерюгу соломенного тюфяка. Пантюшка спросил осторожно:
— Леш, может, дать тебе чего?
— Уйди! — огрызнулся Лешка. — Уйди лучше…
Пантюшка обиженно отошел.
Ни тогда, ни после Лешка не мог объяснить, что он чувствовал. Ему было плохо. У него ныло все тело, и он почти физически ощущал навалившуюся на него тяжесть последних событий — событий одного дня, начавшихся разговором с Силиным и закончившихся безобразной сценой в штабе. То, что произошло за это короткое время, потрясло его, перепутало, смешало все, чем он жил до сих пор.
Раньше борьба за революцию представлялась Лешке открытым боем в чистом поле лицом к лицу с врагом. На деле все получалось иначе. В «чистое поле» он не попал. Там дрались другие, более счастливые, чем он. А ему выпала доля увидеть и испытать такое, о чем и вспомнить было тошно.