– Только петь и осталось. – Круглолицый покачал головой, давая этим понять, что судьба казаха решена. – Конвоиры пристрелят его на дороге…
– Замолчи!
Смолк покорно и занял свое место на склоне бугорка, ближе к солнцу. Зажмурился, наслаждаясь теплом. Он уже засыпал, когда лейтенант тихо произнес:
– Отдашь ему мою пайку хлеба…
Седьмой и восьмой день прошли в покое. Солнце согревало. Они уже привыкли к ласке, обсушились. Ожили вроде.
Никто их не трогал. Никто не приходил в лагерь, если не считать утреннего визита бородача с кобылой, вечернего посещения автоматчиков, сопровождавших баланду и хлеб.
А на девятый день хлынул дождь. Похолодало. Зашумел, загудел ветер. Люди собрались в кучу, в самом центре, как в ту первую ночь. С дождем пришли тоска и тревога. И не случайно…
Только начало лить, как подкатил грузовик, немцы вроде ждали ненастья, или это просто совпало. Ворота распахнулись, и человек двенадцать автоматчиков вбежали во двор лагеря. Прозвучала уже почти забытая команда:
– Ауф штеен!
И еще торопливее:
– Ауф! Ауф!
Кто-то в плаще, с пистолетом на ремне закричал по-русски:
– Строиться! Быстро!
Они, пленные, все-таки плохо усвоили автоматизм. Вернее, еще не усвоили. Весь смысл был в том, чтобы мгновенно исполнять волю приказывающего и уже не отклоняться, не нарушать ритма, не отставать. Не усвоили, поэтому их пинали ногами, били прикладами, подталкивали руганью. Главное, сами немцы торопились, навязывали какой-то неестественно бешеный, нервозный темп. В нем все дрожало от тупого напряжения.
Позже лейтенант понял – это система. Это психологический прием, сминающий волю человека.
Сейчас пленные бежали, возбужденные внезапностью приказа и угрозами. Они строились около унтера, как вешка обозначавшего голову колонны. Их разбивали по трое в ряду.
– Где слепой?.. – зашептал лейтенант стоявшему рядом. – Где слепой?
Он оказался в седьмом ряду. Лейтенант поменялся местом с соседом сзади, потом так же со следующим и стал у плеча слепого.
– Держись за меня. Войди в серединку. Не останавливайся в дороге.
На лице казаха лежал страх. А может, и не страх, а решимость. Он сказал с болью:
– Лучше я останусь… Здесь…
– Расстреляют.
– Пусть…
Помолчал и добавил:
– Все равно ведь.
И он подался влево. Из колонны.
– Стой!
Сначала прошептал лейтенант. Потом крикнул унтер: