Шибаев составил свое мнение о Григорьеве и теперь испытывал щекочущее любопытство, соотнося слова его жены с тем, как видел банкира он сам. А также с тем, что удалось пробить по своим каналам вездесущему адвокату Алику Дрючину. Ирина с легкостью поддавалась на провокации то ли от выпитого вина, то ли просто хотела выговориться.
Жены-изменщицы обычно жалуются на мужей – в этом их оправдание и просьба о снисхождении. Григорьева пыталась быть объективной. Не жаловалась и себя не жалела.
– И я его не брошу, – сказала она твердо. – Ты видел наш дом? Это я! Мой дом – моя картина, мое творчество. Все до последней подушки на диване выбрано мной, даже архитектура моя. Интерьеры, цвет, форма окон, цветники – это я! Я привыкла к деньгам. Особой радости замужество мне не принесло, но зато у меня есть гнездо. Родные стены. Я душу отдам за свой дом! Знаешь, о чем я мечтала в детстве и… потом? Чтобы у меня была своя комната! Свой угол, где мои вещи, мои книги, мои… кисточки и краски и чтобы никто не смел ворваться туда без спроса. Ни одна живая душа, потому что комната человека – его оболочка и его тайна. Его шкура. А у нас была «распашонка» на четверых…
Шибаев не понимал, зачем она говорит все это. Казалось, Ирина говорила не столько ему, сколько, в который уже раз, пыталась убедить в чем-то себя. Или все-таки оправдывалась?
– Я понял, – сказал он мягко. – Ты его не бросишь, ты любишь деньги и свой дом, ты не канатная плясунья…
Он хотел добавить, что не собирается делать ей предложение и ставить перед выбором – он или муж, но не посмел, побоялся обидеть.
– Я не канатная плясунья, – повторила она. – Я трусиха. Я бы и двух шагов не ступила по канату… к сожалению.
– Могу тебя успокоить, я тоже не канатный плясун. Не всем дано, – повторил он ее слова.
– Ошибаешься! – живо сказала она. – Я так и вижу тебя с шестом на канате! Каждый мускул играет!
– Так на кресте или на канате?
Она ахнула и проворно куснула его в плечо. Он запустил пальцы в ее волосы, резко притянул к себе. Серьги качнулись, сверкнув тускло-красной искрой.
…Она была легкой и подвижной, и ее волосы пахли пряно, полынно-горько. «Тысячелистник», – вспомнил он.
– Ты помнишь, как меня зовут? – спросила она вдруг, почти беззвучно, касаясь губами его губ.
– Помню, – ответил он. – Конечно, помню.