Обе столицы сплетничают об «особых отношениях» государя с женой поэта. А ведь оба – люди «публичные». Как всем сказать, что я не «публичная девка», что я не лег под царя, когда все говорит о другом!? И царские, якобы, милости, и сплетни о жене. Представь себя, читатель, в подобной ситуации, если, конечно, хватит воображения. Стреляться? Можно. Но это признание бессилия перед сплетней, перед обстоятельствами, признание полного морального поражения, в конце концов, трусость. Все это Пушкин оставил Есенину, Маяковскому, Цветаевой.
Тщательное ознакомление с литературой, посвященной изучению материалов, связанных с последними месяцами жизни Пушкина, оставляет странное ощущение. Поэту практически единодушно отводится роль пассивной жертвы. Этот образ, введенный однажды в пушкинистику, не обсуждается, принимается как аксиома. Все известные либо вновь открывающиеся факты, интерпретируются только под углом зрения принятой аксиоматики. Поэтому модель «кролика и удава» явно просматривается даже в самых смелых трактовках роли каждого из участников трагедии. Некие злые силы плетут интригу против свободолюбивого, наивного, мечтающего только о творчестве и спокойной семейной жизни в деревне поэта. А поэт полностью пляшет под дудку интриганов. Последние, используя его африканский темперамент, неумеренную ревнивость, шаг за шагом подводят поэта к вынужденным роковым поступкам. Эта канонизированная сказка никак не втискивается ни в рамки личности Пушкина, ни в многообразие дошедших до нас материалов и свидетельств очевидцев. Нестыковки между каноном и правдой заполняются пассажами о загадочности пушкинской истории, благо еще П. Вяземский «дал установку» будущим пушкинским биографам: «Эта история окутана многими тайнами…»
Но ведь не тайна, что Пушкин был человеком с огромным воображением, с интеллектом, многократно превосходящим интеллект его гонителей, да и друзей. Его искрометность, сарказм, склонность к розыгрышам, артистизм базировались на глубоком знании общественной жизни и жизни света. Пушкин был светским человеком. Он мечтал о деревенской жизни, пропускал балы в Аничковом не по причине принципиального отторжения столичной жизни, а исключительно из-за двусмысленности ситуации, в которую его поставило поведение жены. Достаточно вспомнить, как Пушкин переживал свои ссылки, как рвался он в Москву и Петербург. Мог ли создатель «Евгения Онегина», «Пиковой дамы», «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий» стать безвольной игрушкой в руках Нессельроде и Геккернов? Неужели он не пытался организовать контригру? Откуда, наконец, у пушкинистов такая бездумная уверенность, доходящая до идиотизма, в наивности и примитивности автора «энциклопедии русской жизни»?