Враги коммуны пытались нам навредить. Помнится, как-то ночью один из наших, Егор Григорьевич, застучал протезом по коридору (на гражданской он потерял ногу), мой Павел проснулся, открыл дверь:
– Что стряслось, Григорьич?
– Поднимай мужиков, Павел! У скотного двора бродят кулаки.
Мужчины с винтовками выбежали из дома и отогнали выстрелами вверх кулаков, пытавшихся поджечь двор.
Однажды Маша, жена Егора, моя хорошая подружка, прибежала ко мне на ферму расстроенная. Оказалось, что на моего мужа готовилось покушение. Какой-то неизвестный парень, подкупленный кулаками, поджидал Павла с револьвером в руке за дверью в сенках конторы. Его заметил сынишка коммунара Ивана Аверьяновича и рассказал отцу. Тот вместе с братом Игнатом тихо подошли сзади, схватили опешившего парня и разоружили. Он сознался, что хотел убить председателя коммуны. В то время в коммуне было уже 250 человек.
Жили в хорошем доме, была столовая, детские ясли. Коммунары собрали неплохой урожай, имели хороший упитанный скот. Потом коммуна была преобразована в колхоз.
«А был еще фокус…»
Бабкин Иван Алексеевич, 1920 г., дер. Б. Черноскутово.
Коллективизация… Просыпаюсь в холодном поту, если ночью вспомнится. Собрание… Место за столом занимает человек из района в черной гимнастерке (но не военный), довольно неприветливый на вид. Выкладывает на стол наган, ведет речь о добровольном вступлении в колхоз. Бедняк да лодырь вступал безропотно, ибо у него кроме кошки в доме живности не было. А кому предстояло сдать в колхоз годами и трудом нажитое движимое и недвижимое имущество (скот, лошадей, телеги, сани, инвентарь), такие с маху не удерживались от слез. Возражать было бесполезно: нежелающих вступать в колхоз тут же объявили саботажниками, лишали пахотной земли и одворичного участка. Нависала даже угроза быть объявленным кулаком или подкулачником. А был еще фокус – лишение права голоса, нависала угроза конфискации немудреного имущества и высылки невесть бог куда, невзирая на стариков и детей. Невозможно забыть, как из домов доносились вопли отчаяния, словно по усопшим родственникам. Невозможно забыть, как скот и лошади сгонялись в какой-то облюбованный дом, а весной следующего года эти животные стояли в тех дворах, подвешенные на веревках, истощенные до предела – их не держали ноги.