– Зачем же это вы, Иван Кондратьич, ругаетесь? При даме это даже очень неприлично, – обиделась Глафира Семеновна. – Никто вас не завозил, вы сами с нами поехали.
– Да-с… Поехал сам. А только не в своем виде поехал. Загулявши поехал. А вы знали и не сказали мне, что это такая даль. Я, человек непонимающий, думал, что эта самая Италия близко, а вы ничего не сказали. Да-с… Это нехорошо.
– Врете вы. Мы вам прямо сказали, что путь очень далекий и что проездим больше месяца, – возразила Глафира Семеновна.
– Э-эх! – вздохнул Иван Кондратьевич. – То есть перенеси меня сейчас из этой самой заграницы хоть на воздушном шаре ко мне домой, в Петербург, на Клинский проспект, – без разговору бы тысячу рублей дал! Полторы бы дал – вот до чего здесь мне все надоело и домой захотелось.
Часовая стрелка приблизилась к полуночи.
– En voitures! – скомандовал начальник станции.
– En voitures! – подхватили кондукторы, захлопывая двери вагонных купе.
Поезд тронулся в путь.
Поезд летел. В купе вагона, кроме супругов Ивановых и Конурина, никого не было.
– Ну-ка, Николай Иваныч, вместо чайку разопьем- ка бутылку красненького на сон грядущий, а то что ей зря-то лежать… – сказал Конурин, доставая из сетки бутылку и стакан. – Грехи! – вздохнул он. – То есть скажи мне в Питере, что на заграничных железных дорогах стакана чаю на станциях достать нельзя – ни в жизнь бы не поверил.
Бутылка была выпита. Конурин тотчас же освободил из ремней свою объемистую подушку и начал устраиваться на ночлег.
– Да погодите вы заваливаться-то! Может быть, еще пересадка из вагона в вагон будет, – остановила его Глафира Семеновна.
– А разве будет?
– Ничего не известно. Вот придет кондуктор осматривать билеты, тогда спрошу.
На следующем полустанке кондуктор вскочил в купе.
– Vos billets, messieurs… – сказал он.
Глафира Семеновна тотчас же обратилась к нему и на своем своеобразном французском языке стала его спрашивать:
– Нис… шанже вагон у нон шанже?
– Oh, non, madame. On on change pas les voitures. Vous partirez tout directement.
– Без перемены.
– Слава тебе Господи! – перекрестился Конурин, взявшись за подушку, и прибавил: – Вив ля Франс, – почти единственную фразу, которую он знал по-французски и употреблял при французах, когда желал выразить чему-нибудь радость или одобрение.