В потухшем омуте, казалось бы, надежд,
Мы одну лишь греем – веру.
И если человек к себе невежд,
Ему не покорятся ветры.
В затихшем голосе прекрасной птицы
Всегда останется тайна души.
И если она скроется от лиц
Навеки, сердце её задышит.
А если в полумраке на росе
Слеза коснётся чьих-то рук отчаянья,
Её услышат будто бы во сне,
Шепотом вокруг, в раскаянии.
Когда коснётся женских рук тот луч,
Что первым засияет в небе,
Она сквозь тьму к тебе прильнёт
И добротой сразится с океанами.
И пусть поднимется с морских глубин огонь
И будет, обжигая, кровоточить.
Она пронзит его своим крылом, мольбой
О том, что может ярость обесточить.
О, если бы в потухшем омуте вечных надежд,
Грелась хоть одна слеза принятия,
Смогла бы встать и не одна орда с колен
И заключить гнетущего врага в свои объятия.
И почему-то рукопись творца
Становится безликой в человечестве.
И будто бы все ждут его конца,
Чтобы открыть ключом то, что не лечится.
А открывая, с изумлением восклицают:
«Какая правда тут неслась годами!».
И неужели думают, что знают,
Какая та была в его творении?
И каждый раз, читая все стихи великих,
Ты для себя находишь что-то важное.
Но даже те, кто писал их вехи лихо,
Не знал, что там такого вдруг отважного.
И опираясь на своё чутьё поэта,
Строки пишу я чисто, как воды попить.
А потом саму меня одолевает нужда эта —
Перепрочесть, чтобы понять, прожить.
Вот, казалось бы, всего минут пятнадцать,
А там вверху – о чем-то глубже, чем сама могу творить.
И кажется, что муза может и щипаться,
Ведь человек не в силах музу покорить.