– Ну, ты дал, – покачал головой Сева.
– За спасённую красоту. За отмщённого Витька. Смерть всем Серым и Рябым. Наливай, помянем раба божьего Витюшу, чтоб земля ему была пухом. Ну, Витюха прости нас, если мы в чём-то перед тобой провинились…
С улицы послышался голос Ушанкина:
– Это чего там рвануло?
Троекуров и Крылов бросились к окну. Похмельный полководец в фуражке товарища Серого и с его же кобурой на боку ковырял мизинцем в ухе.
– Что за дела!? Кто тут шалит без моей команды!? – разорялся Витюша.
Тут он углядел, как его жена ставит на столы припрятанный коньяк из тайных запасов.
– Стерва, ты, что это моим коньяком распоряжаешься? Я распускаю войско. Отлезь от стола. Дармоеды, халявщики. Только на шару бухать.
Все бросились обнимать воскресшего «Наполеона», объясняя предстоящий праздник его же кончиной. Женщины опять зарыдали, мужики нахмурились: поминки отменялись, значит, дармовая выпивка тоже.
– За твоё счастливое воскрешение, Витюха, – нашёлся Игорёк, – за твоё второе рождение. Теперь сто лет жить будешь. Наливай.
Соседи быстро разлили коньяк и с тревогой посмотрели на генералиссимуса. Тот махнул рукой как Суворов, посылая солдат на вражеские редуты. Принял чарочку и сам. Повторили. Потом ещё.
– Рассказывай, как ты жив-то, остался? – наперебой загалдели поддавшие «десантники». А то уж видели, как тебя прикладами забили.
– Брехня, – рассердился Ушанкин и принялся опять показывать танец смерти, который он учинит над товарищем Серым.
– Нету Серого, – оповестил всех Троекуров, – и особняка нету. Это я всё подорвал.
– Зачем?! – взвился Витюша, – зачем, ты мой особняк рванул, гнида?! Я тебе, Серафимка, никогда этого не прощу.
– Я же думал, что тебя эти сволочи замучили, – стал оправдываться Троекуров, – я отомстить хотел. Ты уж не обижайся.
– А как ты фуражку с кобурой стырил? – ловко перевёл разговор на другое Игорёк.
– Проснулся, смотрю…
Сева потихоньку встал и отправился домой. Что будет дальше, он знал наизусть. Наутро жена Ушанкина принесла Андреичу фуражку и револьвер товарища Серого, она не одобряла фельдмаршальских замашек своего мужа.
Крылов сидел перед листом бумаги и решал трудную задачу. Он хотел продать душу за еду. Вот раньше были золотые времена: душу меняли на огромные богатства, на бессмертие, на талант. А тут извольте душу закладывать за кусок чёрствого хлеба. Обидно, а что делать? Смута сопровождалась не только разрухой и анархией, её сопровождал кромешный голод, всё время хотелось есть. Андреич увидел афишу на столбе, где предлагалось написать панегирик пиву «Оболонь». Мол, за это дадут пожрать от пуза, если десять раз прозвучит слово «Оболонь». С одной стороны было нехорошо писать славословия в адрес врагов, с другой оттопыриться от недоедания и выбыть из списка живых не представлялось удачным выходом. Крылов решил задачу хитроумно: и пиво «Оболонь» упомянул, и назидательный тон сохранил.