– Вот вы где, а я всюду вас ищу! – воскликнул он.
В глазах у меня темнело, мне казалось, что я сейчас упаду.
Пуришкевич, поддерживая меня под руку, повел в кабинет. Но не успели мы в него войти, как пришел камердинер и доложил, что меня хочет видеть все тот же городовой, который на этот раз вошел через главный подъезд, минуя дверь.
Оказалось, что выстрелы были услышаны в участке, откуда по телефону у городового потребовали объяснений. Первоначальными его показаниями местные полицейские власти не удовлетворились и настаивали на сообщении всех подробностей.
Пуришкевич, увидав вошедшего в это время городового, быстро подошел к нему и начал говорить повышенным голосом:
– Ты слышал про Распутина? Это тот самый, который губил нашу Родину, нашего царя, твоих братьев-солдат… Он немцам нас продавал… Слышал?
Городовой стоял с удивленным лицом, не понимая, чего от него хотят, и молчал.
– А знаешь ли ты, кто с тобой говорит? – не унимался Пуришкевич. – Я – член Государственной думы Владимир Пуришкевич. Выстрелы, которые ты слыхал, убили этого самого Распутина, и, если ты любишь Родину и царя, ты должен молчать…
Я с ужасом слушал этот разговор. Остановить его и вмешаться было совершенно невозможно. Все случилось слишком быстро и неожиданно, какой-то нервный подъем всецело овладел Пуришкевичем, и он, очевидно, сам не сознавал того, что говорил.
– Хорошее дело совершили. Я буду молчать; но коли к присяге поведут, тут делать нечего – скажу все, что знаю, – проговорил наконец городовой.
Он вышел. По выражению его лица было заметно, что то, что он сейчас узнал, глубоко запало в его душу.
Пуришкевич выбежал за ним.
Когда они ушли, мой камердинер доложил, что труп Распутина перенесен со двора и положен на нижней площадке винтовой лестницы. Я чувствовал себя очень плохо; голова кружилась, я едва мог двигаться; но все же, хотя и с трудом, встал, машинально взял со стола резиновую палку и направился к выходу из кабинета.
Сойдя по лестнице, я увидел Распутина, лежавшего на нижней площадке.
Из многочисленных ран его обильно лилась кровь. Верхняя люстра бросала свет на его голову, и было до мельчайших подробностей видно его изуродованное ударами и кровоподтеками лицо.
Тяжелое и отталкивающее впечатление производило это кровавое зрелище.
Мне хотелось закрыть глаза, хотелось убежать куда-нибудь далеко, чтобы хоть на мгновение забыть ужасную действительность, и вместе с тем меня непреодолимо влекло к этому окровавленному трупу, влекло так настойчиво, что я уже не в силах был бороться с собой.