Лицо рабби осталось невозмутимым. Взглянув на узника, он приблизился к офицеру.
– Да ниспошлет вам Господь мир! – просто приветствовал он пришлецов.
– И тебе того же! – ответствовал декурион.
– Вы идете из Иерусалима.
– Да.
– Ваш узник еще молод.
– Да – годами.
– Могу я спросить, что он сделал?
– Он убийца.
Толпа в изумлении зашепталась, но рабби Иосиф продолжил свои расспросы:
– Он сын Израиля?
– Он еврей, – сухо ответил на это римлянин.
Собравшуюся толпу охватила жалость.
– Я ничего не знаю о ваших племенах, но могу вам сказать о его семье, – продолжал офицер. – Вы, может быть, слышали об одном из отцов города Иерусалима по имени Гур – так вот, его зовут Бен-Гур. Его отец жил во времена Ирода.
– Мне доводилось его знать, – сказал Иосиф.
– Так вот, это его сын.
В толпе раздались крики, и декурион поспешил охладить ее пыл.
– Позавчера, среди бела дня, на улице Иерусалима он едва не убил благородного Грата, бросив ему в голову плитку с крыши дворца – полагаю, отцовского.
В разговоре наступила пауза, во время которой взоры всех назаретян обратились на юного Бен-Гура.
– Он его убил? – спросил рабби.
– Нет.
– Но он все же осужден.
– Да. Каторга на галерах пожизненно.
– Господь да поможет ему! – сказал Иосиф, впервые за это время потеряв свою флегматичность.
Тем временем юноша, пришедший вместе с Иосифом, но стоявший до этого за его спиной, положил на землю топор, который он держал в руках, и, подойдя к большому камню, стоявшему рядом с колодцем, взял с него бадейку с водой. Проделано это было так тихо, что охранники даже не успели ему помешать – юноша уже стоял около узника, протягивая ему воду.
Рука, мягко легшая на его плечо, привела в себя несчастного Иуду. Подняв взор, он увидел лицо, которое невозможно было забыть – лицо юноши примерно такого же возраста, обрамленное прядями светло-каштановых волос, с лучистыми темно-голубыми глазами, столь нежными, столь призывными, столь исполненными любви и святой цели, что в них словно была сосредоточена вся власть и воля. Дух иудея, ожесточившийся за эти дни и ночи страданий от свершенной над ним несправедливости до такой степени, что мысль о мщении заполнила для него весь мир, растопился под этим взглядом совершенно незнакомого ему человека и стал мягче воска на солнце. Он припал губами к бадье с водой и стал жадно глотать холодную влагу. Ни он, ни незнакомец не обменялись ни единым словом.