– Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.
Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.
Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.
«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семеныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, достал из внутреннего кармана пиджака маленькую металлическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.
– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена!
«Нарочно из комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:
– Грушу позови.
– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Тридцать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!
– Какая есть.
Примчалась Груша. Поздоровалась и молча встала у порога. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно произнес:
– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет. Поклажу сюда!
– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.
– Она поставит, – отец махнул головой вслед Груше. – Пока кипятку дай холодного, жарко…
Он подошел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал.
– Подросла. А сестра твоя где?
– Она в пионерлагерь уехала.
– Мать с отцом слушаешься?
Аня кивнула.
– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемодане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и перекрестил ее. – Ну и слава Богу…
– Хм, – недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?
– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к дочери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?
Технический руководитель Ивановской ткацкой фабрики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадрецов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч донизу. Да и большая круглая голова в картузе на толстой короткой шее тоже подчеркивала общую ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмотря на жару, в картузе и сапогах с галошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под галстук, он с удовольствием предал косоворотку – ему понравилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.