Шестое число. Стихи - страница 16
Шрифт
Интервал
Может быть, на вокзале сидит
в ожиданьи билета
среди спящих людей,
с равнодушно усталым лицом.
Или в тесном салоне
летящего лайнера где-то,
потому что пурга
занавесила аэродром.
Или, может, она
у огня, у тепла, у уюта,
где притушенный глаз
и мурчанье седого кота,
повторяет стихи
из прошедшего века поэта.
И гранит на стекле
ювелирные пальмы зима.
Или, может, она
всё не может покинуть ту лодку,
где смеётся вода
и притворно девчонки визжат…
Самолёт высоко
разрезает земли оболочку.
И поддатые ангелы
с неба меня матерят.
Светокалипсис
Идёт по улице
взбесившийся торшер,
и лысина прозрачной лампы в абажуре.
Оранжевые лампочки,
накинув шёлка шаль,
спешат,
блестя ногами в розовом гипюре.
Глаза зелёно-жёлтые подъездных ламп
пронзительно зелёные
сквозь синий штамп:
«200 ватт, 220 вольт».
Люминесцентные, площадные,
как дамы степеннейшие, дорогие —
холодной парчой по мостовой…
И старый фонарь с жёлтой тростью —
как городовой.
Прожекторы – интеллектуалы
под нимбом собственного света.
И канделябр зелёной бронзы
волосатого поэта в потёках свеч…
Навстречу – огоньки от паровоза.
На шпалы бы лечь…
Меня не понимают…
Осколки, осколки, осколки…
Погнута из вольфрама нить.
Поэты, поэты, поэты
торшерами будут светить.
Зелёными лампами взгляда.
Интимностью ласковых свеч.
А мне ничего не надо —
под огоньки паровоза бы лечь.
Рыдают хрустальные люстры.
Грустят огоньки светлячков.
И вздох керосиновой лампы —
как запах забытых стихов.
Идут, как ни в чем не бывало,
чиновники тонких ламп.
А мне ничего не надо!
Раздавлен мой синий штамп:
«1000 вольт. 100 000 ватт».
Слова и вороны
Вам о любви набаюкать надо бы.
Да в глотке звук шершав, как тёрка.
Вам о нежёночке бы вполголоса.
Но стою, освещённо-немой,
под прицельным молчанием Вашего холода.
Для Вас, по-хорошему, слово бы вычеканить
блестящей, бронзовой безделушечкой.
Но профиль в окне чеканится.
«Душно, – молчу я. – Душно».
А что я ещё умею,
никчёмный, наполненный строчками?!
Ну, хотите, и я раскрою
зрачки своего голоса?!
Но во мне постепенно сгорают деревья.
Пустыня – как тело припала к земле.
Но во мне снимают грим актёры,
оставляя усталость на вечернем лице.
Выцветают книги трагедии.
Улыбки – как птицы. Им нужно тепло.
Лишь вороны, вороны, чёрные вороны
вознесенско-тяжёло шевелят крылом:
«Чувак, не бери в голову».
Но если и есть во мне тишина,
то вбилась в ребро и молится.
Во мне миллионится крик любви.