Зажили молодые хорошо. В доме, который выделили агроному, всё стало вдруг само собой светло и радостно. Лукерья открылась как очень заботливая жена и хозяйка. Дом украсился занавесками, ковриками, скатертями и покрывалами и много ещё чем, что обязательно привносит вступающая в дом женщина. Через девять месяцев родилась Марфушка, беспокойный и горластый ребёнок, который, порою, просто тонул в материнской любви и обожании отца. Дед с бабушкой тоже не отставали, и Марфушка была просто поглощена внимание и любовью близких. Но через семь лет, когда Марфушка бойким, непоседливым сорванцом носилась по колхозным полям вслед за высоченной фигурой отца, а по вечерам, почти не дыша, прижавшись ухом к сильно округлившемуся животу матери, слушала странные, загадочные звуки зарождающейся жизни, случилось страшное. Лесной пожар стремительным броском с холмов слизнул своим жгучим, ярко-жёлтым языком почти половину сельских домов вместе с ухоженным, мирно спящим домом агронома.
Всего этого мира, так заботливо выстроенного человеческими руками и душевными силами, не стало. Одно мгновение вспышки, пламени, и стихия вывернула наизнанку мир, в котором было так уютно, так светло и радостно встречать каждый следующий день. Отец вытащил Марфушу, вытащил жену, но огонь уже сделал своё дело. На память о том пожаре у Марфуши остались пятна на ногах. Когда ожоги зажили, кожа на этих местах стала какого-то буроватого цвета. Лукерье досталось гораздо сильнее, может быть, и не так сильно, как некоторым другим, которые потом поправились, но всё как-то сразу и понемногу; рухнувшая балка, ожоги, едкий дым задушили и молодую женщину, и её ещё не родившегося ребёнка. Её мечта родить мужу сына, будущего героя-моряка, как дед, или учёного-агронома, как отец, не сбылась. Только однажды она пришла в себя, ещё до прихода помощи из центра, улыбнулась обожжёнными, потрескавшимися губами, погладила по лицу склонившегося к ней мужа, словно простилась, и ушла. С тех самых пор отцовская грива стала белой, как свежий снег, а немногословность его превратилась в почти настоящую немоту.
Дом он так и не стал отстраивать, переселился с Марфушой к деду с бабушкой, места всем хватило, только отца больше у Марфуши как бы и не стало. Рано, ещё до бабушки, встанет утром агроном, заведёт себе чай, посидит в тикающей ходиками тишине кухни и уйдёт в поля или в контору. А приходит затемно, изредка зайдёт к дочери, поцелует спящего ребёнка и уходит к себе. Так и не пережил агроном своей утраты, не изжил, так и осталась она у него в сердце ворочаться, скрести острыми краями, в кровь раздирая нутро.