Пока слуги разгружали телеги, Вуазель
бегло осмотрел двор. Неприметный парень, спрыгнувший с первой
повозки, перехватил его взгляд и поднес руку к шляпе, словно
намереваясь снять ее в знак приветствия. Что-то в этом жесте
вежливости привлекло внимание управляющего. Возможно, он просто
узнал парня; во всяком случае, он тут же подошел к нему. Тот
окончательно сорвал шляпу с головы и низко поклонился.
— Якоб? Вы?..
— Доброе утро, господин Вуазель! —
отозвался Якоб елейным тоном. — Рад видеть вас в добром здравии.
Тут дело вот в чем: папаша Огюстен попросил меня передать вам
записочку. Это по поводу текущего счета. Не извольте беспокоиться:
папаша Огюстен знает, что господин барон всегда платит
аккуратно.
И парень сунул в руки управляющему
сложенный втрое листок довольно грязной бумаги.
Трудно сказать почему, но письмо
обеспокоило управляющего: едва кивнув Якобу на прощание, он
заторопился обратно в дом и даже не остановился выбранить слугу,
когда тот уронил корзинку с первой в этом году клубникой.
Записка, переданная таким образом,
мало напоминала обещанный счет; все ее содержание сводилось к трем
строчкам:
Дорогой друг!
К сожалению, наша встреча
невозможна: положение дел изменилось.
А.
Получив записку, хозяин дома – а он,
несмотря на ранний час, уже поднялся, заторопился к самому знатному
из своих гостей. Барон Феншо всего месяц назад вернулся из
провинции, где был полностью поглощен похоронами единственного
сына: болезненный, хрупкий Этьен Феншо, чье здоровье стало
предметом особой заботы отца с самого его рождения, умер в тридцать
восемь лет в доме, специально построенном для него в приморской
Эпинэ, оставив безутешную вдову и несовершеннолетнего наследника.
Семейное горе избавило барона от лицезрения Октавианской резни и ее
последствий; однако по возвращении старый вельможа немедленно
предоставил свой дом в распоряжение графа Ариго, только что
вышедшего из Багерлее.
— Дурные новости, — хмуро сказал
Ариго, пробежав записку глазами. — Прошу вас, барон, немедленно
пошлите за Килеаном и графом Гирке. А я разбужу брата и капитана:
нам нельзя терять времени.
Солнце взошло не больше часа тому
назад, но граф Ариго, так же, как и его хозяин, был уже на ногах,
словно ожидал чего-то.
Через полчаса в малой гостиной
собралось избранное общество, состоявшее из семи Людей Чести. Барон
приветствовал своих гостей, стоя на пороге, одетый в тяжелый не по
погоде бархат: после возвращения из Эпинэ семидесятилетний старик
все время мерз. Первым спустился капитан Феншо-Тримейн: он гостил у
барона уже неделю и, несмотря на то, что находился в отпуске, так и
не расстался с формой своего полка. Граф Килеан-ур-Ломбах,
поднявшийся с постели раньше, чем рассчитывал, выглядел сильно
невыспавшимся, отчего его постная физиономия казалась еще постнее.
В отличие от него граф Штефан Гирке был, как обычно, строг и
подтянут; только набрякшие веки придавали ему несколько нездоровый
вид. Но самым нездоровым казался, разумеется, граф Энтраг: едва
войдя в гостиную, он упал в кресло, словно ноги его не держали.
После Багерлее бедняга сильно сдал; казалось, что из его спины
вынули хребет, и он только чудовищным усилием воли ухитряется
держаться прямо. Последним в комнату вступил его старший брат, по
пятам за которым следовал оруженосец. Юный Эдуард Феншо был, как и
полагается, облачен в глубокий траур по отцу, однако его алая
перевязь, ярко выделявшаяся на сером фоне камзола, наглядно
свидетельствовала о вассальной верности семейства Феншо опальным
братьям королевы.