По признанию самих римлян, их город, ставший богатейшим и сильнейшим в мире, превратился в место, где не осталось ничего святого. О Риме и римлянах I века н. э. Петроний писал: «В этом городе не занимаются ни наукой, ни красноречием, в нем не процветают ни честность, ни чистота нравов; все люди, которых вы видите, распадаются на две партии: либо они сами удят, либо позволяют другим выуживать себя. Вы увидите город, похожий на зачумленное место, где нет ничего, кроме трупов и терзающих их воронов».
Древнеримский писатель нисколько не сгущал краски, сравнивая своих современников с воронами, терзающими трупы. Сохранился отрывок неизвестно кем подготовленной речи, в котором сказано: «Надо лишь покрепче зажмурить глаза и представить, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев».
Пример жадности, как и во все последующие времена, показывали те, кто оказался во власти. Август, желая выровнить доходы сенаторов, приказал выдать в 4 году н. э. восьмидесяти наиболее промотавшимся из них по 1,2 миллиона сестерциев вместо прежнего миллиона, составлявшего сенаторский ценз, а еще за одного сенатора, задолжавшего кредиторам 4 миллиона, полностью погасил долг. Этот сенатор, в отличие от своих коллег-мотов не получивший ни сестерция наличными, обиделся на Августа и написал ему: «А мне ты разве ничего не дашь?»
Наши предки, не знавшие ни частной собственности, ни рабовладения, стояли неизмеримо выше античных собственников-рабовладельцев. И они не были одиноки в этом отношении. Мы, к сожалению, не знаем, какая форма правления была принята у них до призвания варягов. Но мы знаем, что не имели в древности частной собственности и рабов многие восточные народы. Сошлюсь в этой связи на работу Л. С. Васильева «Возникновение и формирование китайского государства», в которой читаем: «Цивилизации древнего Востока сложились на крепкой первобытнообщинной основе, в условиях наличия сильных общинных, клановых, кастовых связей, при крайне замедленном темпе социальной и имущественной дифференциации и колоссальной роли центростремительных интегрирующих импульсов родового, этнического и религиозного происхождения».
В Китае, начиная с образования в бассейне реки Хуанхе в середине II тысячелетия до н. э. первого государства Инь и вплоть до начала XX века н. э., ценились не собственность, не деньги (хотя деньги, как и компас, порох, фарфор, шелк, бумагу, изобретение задолго до немца Иоганна Гутенберга техники книгопечания, и многое другое, вплоть до зубной щетки в области личной гигиены и пельменей в кулинарии, придумали китайцы), а – должность. Путь во власть не был заказан никому (почему получение образования в Китае всячески приветствовалось и поощрялось). Полученные в школе знания, овладение сложной для усвоения иероглифической письменностью, а с распространением учения Конфуция освоение его канонических текстов, – все это было лишь условием, предпосылкой для дальнейшей карьеры. «Именно идеологическая в своей сути подготовка, – продолжает Л. Васильев, – лежала в основе тщательно продуманной и ревниво соблюдавшейся системы отбора чиновников из числа наиболее грамотных и способных выпускников школ, успешнее других сдавших тройной цикл серьезных экзаменов и получивших три ученые степени. Только обладатель третьей степени, число которых в масшабе всей страны исчислялось немногими тысячами, мог получить вожделенную должность. Остальные на долгие годы, десятилетия, а чаще всего на всю жизнь оставались лишь кандидатами, абитуриентами (повторные попытки сдать экзамены ничем не ограничивались). Но это не значит, что вся эта гигантская гвардия обладателей одной или двух степеней оказывалась вне деловой жизни и административно-организационной структуры страны. Напротив, именно данная, весьма специфическая социальная прослойка, получившая в средневековом Китае наименование шэньши, всегда была опорой государственной администрации».