На памяти Эдварда хоть раз подобным образом срывался каждый офицер в их гарнизоне, офицеры, и практически всем это сходило с рук – полковник Ричардсон был человеком понимающим и хорошо знавшим слабости своих подчиненных. Но именно на следующий день – когда Дойли, силой одной лишь многолетней выдержки вынудил себя подняться с постели с чудовищной головной болью и мучительным чувством ненависти ко всему, что его окружало – в расположение части прибыл генерал Эффорд, старый почтенный ветеран многочисленных войн, известный своим суровым нравом, неукоснительным следованием воинскому уставу и ненавистью к пьяницам всякого рода. Не удивительно, словом, было то, что именно Эдвард попался ему на глаза – при всем желании он не смог бы скрыть полностью последствий бурных ночных возлияний. Он и сам сознавал, что виновен полностью, а потому не стал бы оправдываться; но, глядя в побелевшие глаза генерала, честившего вытянувшегося перед ним во фрунт старика Ричардсона, Дойли совершил то, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не позволил бы себе прежде – сделал два шага вперед и очутился прямо перед разъяренным Эффордом.
– Р-распустили полк! Безобр-разие! Как были бесхребетным слюнтяем всю жизнь… – успел еще прокричать тот в совершенно закаменевшее, судорогой сведенное морщинистое лицо Ричардсона, и тут Дойли поднял руку. Послышался негромкий, но в мертвой тишине даже до неприличия отчетливый звук пощечины; и в ту же секунду Эдварда схватили с обеих сторон сзади, швырнув грудью о землю так, что в голове у него все смешалось. Как ни странно, стыда за содеянное он не почувствовал – лишь веселое и озлобленное удовлетворение.
Последующие пять или шесть часов на гаупвахте Дойли помнил смутно. Конечно, он знал, что безнаказанным его поступок не останется; той частью себя, которая еще могла что-то чувствовать, он остро и мучительно ощущал вину за позор, которым покрыл полк и своего командира – но все больше и больше изнутри него поднималась при мысли об этом каждый раз какая-то пустота, полная тошнотворного равнодушия. Его выпустили ближе к вечеру – по-видимому, сразу же, едва генерал Эффорд уехал – и к тому моменту Эдварду было уже совершенно все равно, что ждет его после утренней выходки.
Старый полковник Ричардсон, годившийся ему в отцы и всегда искренне радовавшийся его успехам – по слухам, он очень хотел иметь сына, но в его доме росли и хорошели только шесть дочерей-погодок – долго мялся, не зная, как начать. Он был одним из тех, у кого Эдвард когда-то брал в долг, чтобы получить офицерский патент, и очень хорошо знал, что тот живет на одно лишь жалованье; но случившееся, конечно, невозможно было игнорировать. Наконец Дойли поднял на него сумрачный взгляд, глухо произнес: