– Правда? – спрашивает Рурайя надтреснутым голосом, беря меня за руку.
– Правда, дитя мое. Отец вышел из той комнаты другим человеком. Он был надломлен. Больше он никогда уже не любил. – Я сжимаю ладонь Рурайи, поглаживаю ее большим пальцем. Тогда я была молода и не могла в полной мере постичь разумом всю горечь его утраты. Но теперь я его понимаю. Потому что я знаю: горе – самое сильное из всех чувств, не считая любви.
– И потом он начал строить... – высказывает предположение Гульбадан.
– Да, – подтверждаю я, и все мое существо наполняется светом. – Вознамерившись воздвигнуть памятник, достойный его любви, он призвал величайшего архитектора империи – юношу, способного превращать нефрит в цветы, мрамор – в рай.
– И кто же это был?
– Иса. Великий человек.
Павлиний Трон по-прежнему поражал великолепием, но мужчина, восседавший на нем, уже не блистал.
В окна Диван-и-Ам падали косые лучи солнца, однако в самом зале царил сумрак, так как свечи здесь не зажигали. В огромном помещении теперь были только отец, Дара и я. После смерти мамы Аурангзеб получил ограниченные полномочия командующего армией и сейчас вел военные действия на севере, пытаясь завоевать территории, у которых не было правителя и обитатели которых нередко вторгались на наши земли.
В тот период у нас было очень много врагов. На севере потрясали оружием ужасные персы, стремившиеся расширить границы своей империи. На юге лежал Декан – часть Хиндустана, управляемая железным кулаком султана, боровшегося за независимость. Другие враги нападали с флангов: с запада – кланы свирепых раджпутов[18], из-за моря – христиане.
Аурангзеб всем давал отпор.
А отец превратился в тень того человека, которого я некогда знала. Он ходил нечесаный, его траурная белая туника была вся в грязных пятнах. За месяц, что прошел со дня смерти мамы, он сделал только одно – купил на берегу реки огромный участок земли. На этой земле его жена будет покоиться вечно.
Мне было трудно поверить, что мама умерла. Просыпаясь каждое утро, я ожидала увидеть ее, но потом вспоминала, что ее нет, и новый день встречала неохотно. Я открывала книги, но читать не могла. Ела лакомства, но вкуса их не ощущала. Каждая мысль о ней порождала тоску – пустую, безжизненную боль, которой прежде я никогда не знала. Казалось, смерть мамы – вопиющая несправедливость, и я пыталась научиться жить без мамы, но ни в чем не находила смысла, ведь меня некому было наставить на путь истинный.