Тот говорил: «У Исмаила-синеглаза классное тело, просто Геркулесово, жаль, что он сам не понимает свою силу, только гантельками крутит». Исмаил как-то ни к чему не прикипал душой, все время перепрыгивал с ветки на ветку. Ильяс говорил: «Я из этого синеглаза сделаю человека. Он зацепился за Али-Индуса и думает, что свет клином сошелся на его кофейне. Нет, парень, ты высунись наружу, узнай мировые новости!»
…Исмаил медленно повернул ручку двери, ведущей в коридор, и нажал на нее. Заперто. Стучать и будить мать не хотелось. Боялся – поднимет крик, шум, будет скандал… На расправу она была коротка. А он что возразит? Решил лечь спать во дворе.
Летний воздух и по ночам был жарким. Он разделся. Выбрал место возле горшков с цветами. Однако было жарко. Липкий пот, словно жиром, покрывал всю кожу. Он поднялся. В углу двора у них имелось крытое водохранилище. Даже в летнюю жару оно оставалось прохладным и так и манило искупаться. Он поднял железную дверцу-крышку и осторожно стал спускаться внутрь по ступенькам. Тут всегда было темно, а что уж говорить о ночи, когда тьма – глаз выколи. Пахло застоявшейся водой. Холодком повеяло на тело. Он набрал воздуха в легкие и погрузился в воду. Страх и тревога, что он испытывал только что, исчезли. В темноте он плескал руками и ногами, погрузился с головой и вынырнул. Оттолкнувшись от одной стенки, доплыл до другой, лег на спину и стал смотреть на низкую темную крышу. Он понятия не имел, сколько осталось до утра и который был час. И не хотел этого знать. Хотелось оставаться в воде.
И тут из люка внутрь хлынул свет. Он понял, что это мать.
– Мама?
– Мама и проклятье мое, мама и дубина тебе. Что делаешь в воде глухой ночью? Бродяга!
Он не успел ничего сказать, как мать начала бить его палкой. Он кинулся в угол водохранилища, куда палка не доставала. Но несколько раз она успела попасть по его телу, оставив ссадины. Мать только проклинала его. Он сжался в углу водохранилища, не отрывая глаз от света, который падал из люка на взбаламученную воду. Там же виднелась и палка. Хотя он уже вырос, но мать все еще порой обрушивалась на него, и палкой, и метлой, и ногой могла засандалить – как в те времена, когда был пацаном и вместо школы таскался по улицам и паркам. При этом он ни разу до сих пор не оказал ей сопротивления, не повысил на нее голос и даже не хватал за руки, чтобы остановить. Он только смеялся и уворачивался, а в конце концов каялся в своих грехах и просил прощения. А когда огонь материнского гнева затухал, через несколько дней, он опять брался за свое. Учиться не хотел. Возвращался домой поздно ночью, а назавтра уходил из дома около полудня. Мать порой плакала, причитая о своей горькой судьбе.