Ушкуйники сидели под навесом потные и усталые, трое из его холопов висели возле борта с зелеными лицами. И только Пахом, увидев князя, поднялся, указал на полотняный сверток:
– Солонины не желаешь, княже? Пироги закончились, ныне токмо солонина да капуста одна из припасов осталась.
– Наемся еще, – отказался Андрей.
– Да, кашки бы сейчас горячей, – вздохнул дядька. – Да где огня возьмешь?
Где они находятся, Зверев спрашивать не стал. И без того понятно, что до заветного Сантандера еще плыть и плыть. Убедился, что кормчий стоит на своем посту с прежней невозмутимостью, берегов не видно, а ушкуй двигается вперед – и ушел обратно в отведенную ему конуру. Вытянулся на постели, раз уж стоять все равно было невозможно. Закрыл глаза. Сундук мерно поскрипывал, шелестел за дверью ветер, мерно покачивалась постель – и вскоре к Андрею снова стала подкрадываться дремота. Но в этот раз он смог удержать сознание в достаточной ясности, чтобы уловить границу реальности и сна, и уже в который раз вызвал образ Лютобора, окутал его облаком, вошел внутрь…
– Здравствуй, мудрый волхв. Рад видеть тебя в добром здравии.
– А когда ты во сне меня другим замечал? – улыбнулся чародей, крутя в руках ярко-красное наливное яблоко.
– Я рад тому, что ты передумал, Лютобор, – поправился Зверев. – Что не стал уходить. Честно, очень рад.
– Вот тут ты ошибаешься, чадо, – возразил колдун. – Нет меня больше. Пещера заросла, тропинку водой залило, воду тиной затянуло, и нет больше ко мне хода ни конному, ни лешему, ни летом, ни зимой. Закрылся накрепко, спрятался надежно. Где жил, там почившим остался.
– Почему же я тебя вижу? – не поверил Андрей.
– Не все так просто оказалось, – раскрыл ладонь старик, и яблоко вспорхнуло с него пухлым снегирем. – Так много я всего здесь сделал, так старался, что пропиталась духом моим вся земля окрест. В каждом дереве крохотная частица зацепилась, в каждой живности некая толика, а в памяти людской – еще больше. И выходит, чадо, что телом я вроде и мертв, ан дух мой живет на свете, ровно и не изменилось ничего.
– Вот видишь, – вздохнул Зверев. – Говорил же я, не надо!
– Нужно было, отрок, нужно. С плотью капризной многие хлопоты и надобности исчезли, что донимали меня прежде. Посему горести многие душу мою более не занимают. Тяготы ушли, радости остались. А коли на душе радость одна, так чего печалиться? Таким, как ныне, можно и пожить.