Он должен был выжить, а не она.
А потом эти допросы. И ответы, в которых она отчаянно избегала говорить правду. Она спала внизу в гостиной! Выключить нагреватель должна была Лиселотт! Недели страха, а вдруг кто-то из тех, кто ушел домой, слышал, что это она обещала выключить сауну, или видел ее на втором этаже на диване. Но никто не опроверг ее слова, и со временем они стали официальной версией случившегося.
– Что произошло с вашим братом?
Моника не могла говорить. Она и тогда не могла – когда к ней подбежала мать в пальто поверх ночной сорочки. Верхний этаж обрушился, пожарные делали все, чтобы погасить неукротимое пламя. Кто-то позвонил ей, и она тут же бросилась к машине.
Ярче всего Моника помнила лицо матери в тот момент, когда она выдохнула этот вопрос. Огромные от ужаса глаза – она уже все знала, но отказывалась понимать.
– Где Ларс?
Она не отвечала. У нее не было слов. Этого не может быть, это неправда, пока об этом не сказали. Она чувствовала руки на своих плечах, пальцы делали ей больно, мать пыталась вытрясти из нее ответ.
– Слышишь меня, Моника? Где Ларс?
Ей помог пожарный, ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти слова, после которых уже ничего нельзя было исправить. После которых уже ничего не могло быть таким, как прежде.
– Ему не удалось спастись.
Стена между “раньше” и “сейчас”, выстроенная из этих слов. Прошлое, такое безоглядное и наивное, теперь навеки отделено от будущего.
Именно это она тогда почувствовала. И это увидела в глазах матери. Мать, одетая в ночную сорочку, стояла и отчаянно пыталась защититься от беспощадных слов. Моника поняла: отныне это ее самое страшное горе, и всю свою жизнь придется пытаться с ним бороться.
Бесполезно.
Скорбь матери по погибшему Ларсу была больше радости оттого, что Моника осталась жива.
“И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну”.
Она открыла глаза. Это был голос матери. Май-Бритт поднесла руку к лицу, от нахлынувшего запаха замутило. Быстро, насколько возможно, она встала и пошла в ванную, где смыла с себя отвращение.
Во всем виновата Ванья. Письмо словно открыло шлюзы каких-то крохотных каналов, неподконтрольных Май-Бритт, и мысли, которых она старалась избегать, хлынули ручейками внутрь, и ничего с этим не поделать. С угрозой, пришедшей извне, она справлялась обычными приемами, но теперь ей угрожали изнутри, и все оборонительные сооружения, строившиеся годами, разрушены до основания.