Я вчера разговаривал с Сережей Чернышёвым>41, он хорошо пишет, между прочим. Его антифукуямовская речь написана хорошо, свободно. Потом он зачем-то начинает логическое деление всего на три, и еще чего-то на три. Я ему говорю: «А вам это нужно?» Он мне: «Я думаю, это нужно другим». – «А мне, понимаете ли, это не нужно. У меня другое мышление».
Различие в следующем. Если мы не обсуждаем всерьез вопроса о том, что такое история и где ее начало в пределах человека, где размещен человек и что есть история Homo, то к чему обсуждать тему конца истории? Начало истории, это что – когда человек встал на ноги? Тогда я не вижу предмета. Но если мы мыслим человеческое начало, вопрос о его конце приобретает мощную актуальность. И обязывает вернуться от конца истории к ее началу. Как еще говорить о конце чего-то, что не исчерпало собой человека и не тождественно его бытию?
Чернышёв говорит: «Я считал, это очевидно». Хорошенькое дело! Меня за сумасшедшего считали, когда я в Секторе методологии>42 начал на этом настаивать, – решили, что у Гефтера навязчивые идеи. А в основе концепционный провал работы над первыми томами «Всемирной истории»>43 – не выходило! Концы с концами не сходятся. Стал разбирать, что за «исторические формации» и зачем их Марксу на уши повесили как лапшу? Никакого отношения к этим выдуманным формациям он не имел. Но тогда, видишь ли, история должна была где-то начаться. Тогда она сравнима и сопоставима. Ведь история – это случайное приключение с человеком, она моментальна. Лишь когда речь идет о событиях внутри у нее, сопоставимое раздвигается и для нас гигантски наполнено.
По-моему, это связано с проработкой смерти. С осознанием и способом включения смерти в сознание. С местом смерти внутри человека, отчего история к концу стала смертельно опасной.