– Пока всё логично. Дальше что?
– А дальше – раввины учат нас: в математике один плюс один равняется двум. В жизни – одному. Складываем два факта – получаем третий. И факт этот простой – следующим в списке будет Рувен Штейнберг.
Дверь распахнулась. На пороге стоял араб с «калашниковым». Тот самый – с дыркой во лбу. Кровь из этой дырки стекала по переносице на щеку, словно алая слеза. В глазах застыло выражение боли пополам с мольбой и еще – какой-то отчаянной беззащитности, как будто не он только что гонялся за детьми и взрослыми с автоматом в руках, а, наоборот, его затравили и теперь ни за что ни про что собираются убить. И вот, с видом затравленной жертвы, он достает «рожок»…
За двадцать дней до. 28 сивана. (8 июня). 11.30
Им меня не достать! Стоило мне выйти из «каравана» Иошуа на солнышко, посмотреть на горы да на то, как ветвятся, вырастая друг из друга, перевалы – как тут же выяснилось, что все не так уж паршиво. До своего эшкубита я уже добежал, чуть ли не вприпрыжку.
– Им меня не достать! – сказал я Гоше. Гоша подошел, виляя тем, что добрые люди оставили ему от хвоста, и лизнул меня в лицо.
Родился Гоша в Петербурге, а в Израиль его привезли пятимесячным щенком шесть лет назад. Когда спустя полгода после приезда хозяева подали на развод, Гоша оказался единственным алмазом в совместно нажитой сокровищнице, который каждый из супругов щедро уступал другому. Тут подвернулся я, потихонечку свихивающийся от одиночества, и ситуация разрешилась к радости всех троих, но не Гоши. Он тосковал по своим двуногим родителям, скулил целыми днями, отказывался от еды и, простите за жалкий каламбур, смотрел на меня волком. Сначала даже не позволял гладить, оскаливался, затем какое-то время, стиснув длинные острые зубы, стоически переносил мои ласки, и, наконец, настал день, когда он впервые лизнул меня в губы – точь-в-точь, как сейчас.
Я обожал это лохматое, навязчивое, суматошное чудо, которое, стоило мне войти в комнату, начинало прыгать вокруг меня, как сумасшедшее, повизгивая от глубины экстаза.
Но я отвлекся. Итак, им меня не достать.
Не помню сейчас, какие светлые идеи дурманили мой разгоряченный мозг. Но одна из них, сладкая, как конфета, пела мне, что рав Рубинштейн жив и здоров, а значит, ОНИ берут нас на пушку. К этой мысли подключалась следующая, до приторности ласковая. Вылизывая меня, как щенок, она при этом шептала на ухо: