Мать с отцом решили, что, пожалуй, лучше, если я уеду: одним ртом меньше, а пользы от меня не видать. И вот я снова на пароходе, теперь на буксирном. Он тянул за собою несколько барж. По праздникам матросы на баржах пели песни, играли на гармошках, плясали бабы в ярких сарафанах. Было очень весело и вольготно. Так как я умел петь народные песни, матросы охотно приняли меня в свою компанию, очень полюбили. С ними я и пил и ел.
Наш пароход плыл не торопясь, но деловито: грузился, разгружался, оставлял на пристанях свои баржи, буксировал другие, с другими матросами, и бабами, и гармошками. До Саратова мое путешествие было увеселительной и артистической прогулкой: мы все пели, плясали. Я был сыт и доволен. В Саратове пароход стоял целый день. Я пошел в город, увидал на берегу сад. Вывеска над входом в него гласила: «Сад Очкина и открытая сцена».
«А если попробовать выступить здесь?» – подумал я.
Вошел в сад и спросил какого-то человека, где хозяин.
– Зачем тебе?
– Хочу выступить на открытой сцене.
– Подожди.
Явился господин в белой рубахе с ярким галстуком, в смокинге, равнодушно осмотрел меня.
– В чем дело?
– Не нужно ли вам рассказчика?
– Рассказчика? – переспросил он и задумался. А я почувствовал в сердце трепет страха: вдруг он скажет – нужен рассказчик, да сегодня же вечером заставит меня выступить на сцене, и снова я позорно провалюсь, как провалился в Панаевском саду. Наконец, этот блестяще одетый человек обдумал ответ.
– Нет, рассказчика не нужно, – сказал он уверенно и пошел прочь, а я, в душе благодаря его за отказ, пустился гулять по городу.
«Но как же это будет, – думалось мне, – наймут меня в Нижнем на сцену, а я испугаюсь?»
И дело представилось мне совсем не таким легким, как я думал о нем в Астрахани.
Пароход переменил караван барж. Опять явились новые матросы, бабы и песни. Но мне почему-то стало труднее. Деньги я уже проел, а новая команда была не так добродушна, как прежние. В Самаре я попросил крючников принять меня работать с ними.
– Что ж, работай.
Грузили муку. В первый же день пятипудовые мешки умаяли меня почти до потери сознания. К вечеру у меня мучительно ныла шея, болела поясница, ломило ноги, точно меня оглоблями избили.
Крючники получали по четыре рубля с тысячи пудов, а мне платили двугривенный за день, хотя за день я переносил не меньше шестидесяти, восьмидесяти мешков. На другой день работы я едва ходил, а крючники посмеивались надо мной: