Особенно трудно мне оказалось смириться с двумя фигурами: одна – философ Пауль Фейерабенд, который дослужился до звания лейтенанта в гитлеровской армии, а потом, после войны, отрекся от нацистского прошлого, получил докторскую степень по философии и вскоре прославился на весь мир многословными нелепыми заявлениями о методологии науки. Все это мне было глубоко отвратительно, и я, набравшись наглости, вставил в текст Карла несколько циничных слов, отражавших мое личное отношение к Фейерабенду, однако Карл наложил на мои резкие выражения вето, присовокупив доброе интеллигентное замечание: “Я тут слегка отредактировал, чтобы обвинение звучало немного мягче. Пожалуйста, поймите меня правильно: сейчас очень многие австрийцы и немцы посматривают на него свысока. Это легко. Но как бы они сами поступили на его месте? Большинство не оказались бы в рядах Widerstand [Сопротивления]. Такое невозможно статистически. Герои встречаются редко. И как бы я сам поступил на его месте?” Рассуждения Карла вызвали у меня глубокое уважение, и я постарался держать себя в рамках.
Второй персонаж, который был мне отвратителен, – двуличный философ Мартин Хайдеггер, который, когда Гитлер пришел к власти, стал ректором Фрайбургского университета и в этом качестве вдохновлял толпы громкими речами, нарядившись в шорты, какие носили штурмовики, и крича “хайль Гитлер!” Особенно меня озадачило, что мой любимый дядюшка Альберт Хофштадтер, много лет бывший уважаемым коллегой Эрнеста Нагеля на философском факультете Колумбийского университета, оказался большим поклонником идей Хайдеггера и даже перевел на английский две его книги. А мне казалось, что не только сам Хайдеггер прогнил насквозь, но и сочинения его – полная невнятица с начала до конца. Что же нашел в нем милый старый дядя Альберт? Пожалуй, я так и не узнаю. Разумеется, Хайдеггер никогда не входил в Венский кружок, однако его философия до такой степени противоречит всем их идеям, что в некотором смысле Хайдеггер представляет собой принципиальную оппозицию Венскому кружку, члены которого открыто высмеивали его невразумительные сочинения.
Признаться, я далеко ушел от подростковой мечты о математической логике как столпе человеческого мышления. Сегодня эта идея кажется мне вопиюще неправдоподобной. И все же мне живо помнится, как она увлекала меня многие годы, как вдохновляла изо всех сил задумываться о том, что, собственно, такое мышление. В этом отношении мое юношеское увлечение сочинениями нескольких членов Венского кружка было мне совсем не во вред, более того, оно стало катализатором увлечения поразительно тонкой природой человеческого мышления – увлечения, которое сохранилось у меня на всю жизнь.