Снисходит и берёт меня в полон.
И он снисходит – Гамаюн ли, Сирин ли…
Но птицей он падёт, разъяв крыла,
И всё развеет. Вновь душа – как вымели
Обиды и ненужные дела.
Я не коснусь ни краешка, ни пёрышка,
Лишь буду его слушать, не дыша.
Скормлю ему сияющее солнышко,
Которым вдруг окажется душа.
И будет до весны благословением
Напев его, прощением грехов.
А по весне, дождавшись воскресения,
Вернётся он к престолу облаков.
И если бы я птицы той не ведала,
То жизнь была бы злом и темнотой.
Была бы только яростью и бедами,
Полынью и погасшею звездой.
Бунтует за окном зима московская,
Тяжёлая привычная зима.
Я снова нахожу перо неброское
Из верного знакомого крыла.
Девятый день с рождения души.
Уже Москва не кажется тюрьмой.
Уже почти не пишешь: «Разреши,
Побыть в тепле твоем.»
Молчишь со мной.
Молчат огни Кузнецкого моста,
Молчат Большой и Малый на закате.
Но так светла Москва и так чиста,
Как никогда не шитое мне платье.
Я этот город знала "от и до",
До той поры, пока тебя не знала.
А нынче словно в первый раз всё то,
Что я давно прошла и потеряла.
Девятый день с рождения души…
Слепит снег, солёная пороша.
Снова сыпет снег над Ленинградом.
У метро остановись, прохожий:
Скрип салазок бродит Летним садом.
Не дойти до Бога, до наркома,
До весны. Снега над Ленинградом.
Не дошли машины, эшелоны.
И никто не вышел из блокады.
По каморкам спят до срока крупы.
И салазки в уголке, как впредь.
Больше века там не греют трубы,
Потому что нечему гореть.
Нечему гореть, уходит память,
И салазки проскребают душу.
И снега солёные над нами,
Теми, кто еще умеет слушать.
И не в радость эти юбилеи,
И не в радость жирные плакаты.
В эти ночи снег солёный веет,
В эти дни – салазки за оградой.
Лето пахнет отчаянно – кровью героев
Из растрёпанных книг детской библиотеки.
Лето полно отваги и тяги к разбою,
И ночными набегами в сад у аптеки.
И Коломна плывёт, как собор Нотр-Дама:
Квазимодо играет в соседнем дворе.
Клод Фролло каждым утром листает программу
И кроссворды решает с Густавом Доре.
В том языческом детстве легко было падать,
Разбиваться о скалы пустых гаражей.
До любви же всего ничего оставалось:
Он спешил в магазин за бутылкой своей.
Он ещё и не ведал, что мир содрогнется
От его появления в жизни чужой.
Он ещё и не ведал, что будет мне солнцем
И проклятьем моим, и моею душой.