К началу осени я наконец отыскал идеальную натурщицу. Она откликнулась на моё объявление, которое могло бы затеряться среди десятков похожих, вывешенных в мухе, не будь на нём синими чернилами cross указана сумма вознаграждения и текст: требуется натурщица по воскресеньям в обед. Строго без пропусков!
Она была красива, заканчивала академию, имела опыт позирования, но самое главное – она была совершенно не в моём вкусе. Приходила ровно за десять минут, скидывала кеды и избавлялась от платья, мыла руки виноградным мылом, после чего проходила в мастерскую и принимала ровно ту же самую позу, что и в прошлое воскресенье. Так прошёл весь август, сентябрь и первая неделя октября, и я уже подумывал, не отдать ли ей ключи от входных ворот.
В то воскресенье как всегда без десяти двенадцать прозвенел звонок домофона. Я щёлкнул зажигалкой и закурил самокрутку хорошего табака, открыл дверь и обнаружил перед собой совершенно другую женщину. У неё была другая комплекция, другой рост, тонкие черты лица и короткие пшеничные волосы. Тогда я понял, что побоявшись потерять работу, моя натурщица прислала вместо себя другую. Потрясающе – подумал я – и согласился сыграть в эту игру.
Одна её нога в лакированной туфле быстро перешагнула порог, и я сделал вид, что не заметил подмены. Зонтик, пальто и промокший берет говорили о том, что живёт она на севере города, там же, где и моя натурщица.
Долго путаясь в сырой одежде, волосах и комнатах, она, наконец, отыскала мастерскую, разделась, аккуратно развесив вещи на стуле, и уставилась тем пронзительным и осуждающим взглядом, какой обычно бывает у старших сестёр, впервые увидевших брата – юношу влюблённым в красивую девушку.
Всё ясно: она вовсе не натурщица. Мне захотелось рассмеяться, но я сдержался, украв её взгляд, указал ей на софу, кинул туда кусок ткани, затем поправил руки, наклон головы и положение бёдер, и вернулся к холсту.
Но как только между нами оказалось пространство, с виду пустое, наполненное лишь этим строгим и вопрошающим взглядом, следящим за серебряным кольцом на безымянном пальце, я почувствовал вкус пшеничного колоса, но не любого, а выросшего под жгучим солнцем на деревенском поле моего отца. Мне захотелось отложить карандаш и вернуться к пастели. Более того, меня бросило в жар, а затем в озноб, и я не заметил, как жую вместо колоса собственный ус.