– Вот книжка моих стихов. Прочтите. Вы в один миг поймёте, что у меня вселенская душа. Стихи у меня писаны на тему Господа нашего, единственного и неповторимого! Не чета всем нечестивым Богам Пантеона…
– О твоей душе и виршах мне уже докладывали, – отмахнулся Филипп, у которого у самого душа была переполнена круче, чем любая чужая, даже патриархова вселенская. – О каком Господе речь?
– Хм… а говорите, что докладывали… не похоже на это… далеко от истины… ещё дальше от правды… – путаясь в формулировках, смущённо забубнил сенатор Понтий. – Хм… Разве Оталиция вам не сообщала?
– Сообщала! И не единожды! Я просто уточнял… для верности. А ты как всуе смеешь вслух упоминать мою благоверную и привлекать её дух к нашему разговору? Это недопустимый полемический приём!
– О простите меня, мой повелитель, я больше так не буду… Это было в первый и в последний раз!
– Станешь паинькой?
– Не сомневайтесь!
– Ты искренен?
– А то!
– Верю! В первый и в последний раз!
– Простите, ради Бога! Я люблю и не просто люблю, а обожаю сильную руку! – Понтий бухнулся ниц перед ванной, в которой лежал август. Явь сливается со сном, а сон – с явью.
Но сейчас явно была явь, и Филипп это осознавал:
– Так и быть, я прощаю тебя! Сам Господь прощает тебя! Поди сейчас вон и больше не греши!
– А мои стихи?
– Что «стихи»? Какие стихи?.. Ах, стихи!.. Продолжай писать свои вирши, если они будут не в пику мне, а во славу меня!
– Они во славу Бога.
– Значит, и меня, и моего отца – тоже! Пиши дальше и приноси мне для прочтения. Сам я, конечно, читать их не стану. Будешь декламировать мне вслух. Только, Боже тебя упаси, не здесь и не сейчас!
«Я и зрелище в Колизее с вашими викториями… грядущими… пусть даже их никогда не случится, смог бы в рифму как режиссёр поставить. Я любое поражение способен в массовом сознании превратить в победу, а падение со свободным ускорением (пусть это всего-навсего ускорение свободного падения) – во взлёт баллистического снаряда… ну, пусть снаряда из баллисты. Я и как сценарист выступить сумел бы, самолично и складно описав все события! Я Пушкин… я Вергилий наших дней!» – Понтий хотел было развёрнуто сообщить о своих талантах и гениальности (собственно, ради этого он и явился), но, что разговор закончен, император недвусмысленно дал понять такими простыми народными словами: