– Ты выходишь во двор. Читаешь книжку, – говорит она с истинно сестринской яростью. – Сидишь, словно так и надо, на обыкновенном стуле.
Услышав это, Ларри распрямляется, отталкивается от островка обеими руками, снова замыкается в своей обиде.
Дает себе минутную паузу, чтоб к щекам прилила кровь, багровеет, как будто он, подобно хамелеону, способен по желанию менять окраску.
– Это не причина обходиться со мной как с ненормальным, – говорит он. – Какие-то дурацкие правила.
Но прямо в то мгновение, когда Ларри произносит эти слова, он – взбунтовавшийся младший брат, паршивая овца и… что уж там, отступник – понимает: для Дины это не просто какие-то «правила».
То, что он выходит из дома на воздух. Прочитывает страничку книги, чтобы развеяться. И, самое ужасное, пренебрегает специальными сиденьями для шивы – низкими стульчиками, деревянными сундуками, софой без подушек. Вообще ни в какие ворота. Древняя поза: осиротевшие родственники сидят, согнувшись в три погибели, с пепельными лицами, почти на уровне земли, – символизирует для Дины верх скорби.
– Траур становится трауром не благодаря дурацкому стулу, – говорит Ларри, идя ва-банк.
Хотя и знает, что для сестры – да, именно благодаря стулу.
Вот он, Ларри, в доме Дины: лежит, еле втиснувшись на узкую кровать племянника, в узкой комнате племянника, замерзая под тонким полиэстеровым одеялом в арктическом холоде, нагоняемом кондиционером.
В первую ночь траура Ларри не спится: вся его просветленность, достигнутая на сеансах дзадзэна[1], не помогает дистанцироваться от шока, который вызывают у него собственные мысли.
Ему хочется крикнуть: «Папа!» Ему хочется крикнуть: «Мамочка!» И эта добавившаяся к скорби регрессия пугает его. Взрослый мужчина, фрустрированный своей фрустрацией, подавляющий свою боль.
Если бы Ларри сам не начал впадать в детство, Дина так и так отправила бы его туда одним пинком: устроила его в норке одиннадцатилетнего мальчишки, хотя могла бы постелить тридцатилетнему брату в кабинете – комнате, более достойной его статуса дядюшки.
Но именно в кабинете отец впервые почувствовал себя дурно, когда приехал навестить их на Песах. Именно в кабинете отец выздоравливал в промежутках между многочисленными поездками в больницу, вплоть до последней, роковой госпитализации. В сознании Дины эта комната заперта на все замки.