Я не хотела, чтобы Джона Коула повесили. И не видела ясной картинки у себя в голове.
В Америке только сделай виноватый вид, и тебя тут же повесят, если ты бедняк.
И вообще, может быть, я хотела сама все поправить. Помню, у меня была такая мысль. Я просто храбрилась с отчаяния. Помню, я думала тогда: поначалу отец и мать тебя защищают, но приходит пора, когда ты сам должен за себя сражаться. И я решила, что для меня уже настала эта пора.
Скажу еще, что мне было очень стыдно. Стыдно, что Розали пришлось меня мыть. Я была в ступоре от стыда. Я не могла об этом говорить даже сама с собой. Поэтому, вместо того чтобы говорить, я думала: я сама за это сквитаюсь. Наверно, я была храбрая. Такие мысли хороши на время, поначалу. Но как их воплотить?
То, о чем я рассказываю, случилось в округе Генри, штат Теннесси – возможно, году в тысяча восемьсот семьдесят третьем или семьдесят четвертом; я никогда не была особо сильна в датах. И хоть оно и случилось, никто не знал, что произошло на самом деле. Были голые факты, было мертвое тело, и были подлинные события, никому не известные. Случались и другие убийства, но тогда было известно, кто убийца. А кто убил Джаса Джонски? Это был большой вопрос для горожан. Он занимал умы дольше, чем можно было ожидать. Возможно, в Парисе до сих пор об этом судачат. Хоть я и говорю, что описываю все как есть, не забывайте, что я рассказываю много лет спустя. И что теперь уже никого не осталось в живых, чтобы подтвердить или подвергнуть сомнению мой рассказ. Кое в чем я и сама сомневаюсь. Потому что я говорю себе: могло ли это быть на самом деле? Неужели я и правда так поступила? Но через трясину воспоминаний можно пробраться только одной-единственной тропой.
За исключением законника Бриско и, может, еще двух-трех человек, горожане считали меня не человеком, а дикой тварью. Скорее волк, чем женщина. Мою мать убили так, как пастух убивает волка. Это тоже факт. Надо думать, фактов было два. Я была меньше, чем наименьший из обитателей городка. Я стояла ниже, чем шлюхи в публичном доме. Возможно, для горожан я была просто заготовкой будущей шлюхи. Я значила меньше, чем докучливая черная летняя муха. Меньше, чем старое дерьмо, что выбрасывают на задворки. Настолько мало, что со мной можно было делать что угодно – бить, избивать, пристрелить, содрать шкуру.