Идя по переходу, он вдруг вспомнил, что у него совсем нет денег. В отчаянии он обратился к кассирше, пытаясь объяснить свое положение, что-то придумывая прямо на ходу.
Молодая кассирша нахмурила лобик, и ее безразличный взгляд скользнул по Стэну.
«Ты правильно поняла, детка, я выгляжу не очень…» – подумал он и вдруг решил, что сейчас достанет один из пистолетов и силой оружия заставит эту тупоголовую дуру пропустить его на станцию.
Но тут кассирша вытащила откуда-то из-под стойки огромный сэндвич, откусила кусок и сказала, громко чавкая:
– Ладно, идите уж так.
Стэн растерялся – он не ожидал от нее такого.
– Вы… я что-то не понял…мне можно пройти? – произнес он глухим голосом, не веря в свое везение.
– Идите, идите, – проговорила кассирша и, видя, что он все еще стоит на месте, добавила, вытирая рот тылом ладони: – Да идите же, пока я не передумала!
Он вышел из оцепенения, поблагодарил кассиршу, быстро спустился в вестибюль станции, и тут оковы одиночества снова стиснули ему сердце.
Никого вокруг. Только холодная и гулкая тишина едва освещенного пространства и завывание сквозняка.
Он стоял у края платформы и смотрел на то, как две небольшие крысы деловито снуют между рельсами, занятые своими важными делами.
Подъехал поезд. Он зашел внутрь и сел на свободное место. Двери-гильотины вагона тихо стукнули, отсекая пространство вагона от двинувшейся влево станции. Он смотрел в темное стекло, смотрел на своё отражение. Неподвижная маска лица с провалами на месте глаз, с выбеленной мёртвым светом кожей.
Вскоре двери вагона с шипением вновь разошлись, и вагон обменялся со следующей станцией дюжиной-другой людей. У каждого была своя жизнь, своя судьба и своя цель. В молодости у него дух захватывало от почти космических масштабов индивидуальности. Подумать только – на Земле живет больше десяти миллиардов людей, и каждый – единственный… В то время он был уверен, что люди умны и добры, что, в конце концов, благо общее победит благо личное. И верил в рай на Земле, а потом, повзрослев немного – в демократическое государство, а еще потом – в будущую длинную счастливую жизнь и страшно далекую достойную старость…
Теперь же он ни во что не верил…
– Мама, мама, смотри – дяде плохо, – раздался совсем рядом с ним детский голосок.
Это был прелестный мальчик лет шести-семи, большими тревожными глазами глядящий на него.