Наши отношения продолжались два года, хотя лучше сказать – всего год, до момента смерти Люлли. Его уход стал для Луизы страшным ударом, на нервной почве она начала терять голос. На сцену она больше выходить не могла, а без оперы не видела смысла жизни, к тому же её стала преследовать навязчивая мысль, что теперь, когда она утратила свой талант, я непременно потеряю к ней всякий интерес. В конце концов, Луиза довела себя до полнейшего нервного истощения и попросила ее убить. Как истовая католичка, она не могла совершить такой страшный грех, как самоубийство.
Феликс замолчал. Немного помедлив, крыс поинтересовался:
– И что? Что ты сделал?
– Выполнил просьбу Луизы. Я её убил.
Он произнес это таким спокойным будничным тоном, словно говорил о вполне обыденных вещах. А после добавил:
– Давай спать, Вито. Поздно уже.
Проснувшись еще затемно, Феликс долго лежал с закрытыми глазами, слушая, как под боком похрапывает крыс, а на спинке кровати посвистывает во сне ворон. Когда Паблито вернулся, они с Доном Вито не слышали – в спальню ворон прокрался на удивление тихо.
Феликс встал с кровати так, что никто из крепко спящих даже не шелохнулся. Он словно исчез из постели, лишь чуть шелохнулись простыни.
Зайдя в ванную, Феликс закрыл дверь и пару минут просто стоял у порога, обводя отсутствующим взглядом пространство: стены и пол одной гаммы – винно-красной, черная каменная чаша на бронзовых лапах с душевой панелью, раковина с полочкой, где в безупречном порядке расставлены бритвенные принадлежности, которыми никогда не пользовались, флакон туалетной воды из толстого стекла, с выдавленной на стенке буквой «F», и вместо зеркала – небольшой портрет под стеклом. На мгновение Феликсу показалось, что молодой человек с четырехсотлетнего холста перевел на него взгляд.
– Ты отвернулся, если бы мог, да? – вслух произнес Феликс. – Но нет, мы и дальше будем смотреть друг на друга.
Включив душевую панель, он перешагнул каменный бортик, но не встал под мелкие струи, неизменно отрегулированные на одну и ту же интенсивность распыления, а лег на дно ванной. Ощущая спиной, затылком, всем телом холод постепенно намокающего черного мрамора, Феликс продолжал смотреть на картину, висящую над раковиной. Ему там было чуть больше двадцати, на этом портрете, но прямой, пристальный взгляд глубоких синих глаз делал его старше— так говорили сестры. Отчего-то Ракель и Леокадии обеим не нравился именно этот портрет.