– …Мила, ты меня слышишь?
– Что? Извини, я задумалась. Что ты сказал?
Его рука была тёплая, а в этом простом жесте – неожиданно много смысла. Он, человек, однажды обиженно возненавидевший Россию и всё, что с ней связано, привёл свою русскую жену в русский же ресторан, и, сжимая в пальцах её руку, убеждает в том, что не хочет разводиться. На русском убеждает! Пытается достучаться.
– Я спрашиваю, а чего не хватает тебе? Мы ведь взрослые ответственные люди и можем просто договориться. Да, я не готов пересмотреть своё отношение к твоей стране, но признаю, что не должен угнетать тебя в праве на национальную принадлежность.
Сколько ненужных слов, Господи! Сказал бы просто «Я тебя люблю» – и мне бы хватило! Но он не скажет. Потому что мы просто «взрослые, ответственные люди» которые могут договориться. Причём тут любовь?
– Так чего ты хочешь, Мила?
Я вытянула ладонь из-под его руки, и, окинув взглядом зал, шаловливо сморщила нос:
– Коньяка хочу, Ник. Армянского!
Он не подал виду, что растерялся, но я знала, что это так. Потом я пила пятилетний «Арарат» и рассказывала мужу о том, что в Галерее мне наконец-то выделили персональную студию, и теперь я могу строить график занятий – групповых и индивидуальных, не по остаточному принципу, после коллег-немцев, а так, как удобно мне. Ещё рассказывала о том, как много среди серьёзных, обременённых властью, ответственностью и деньгами людей желающих просто отвлечься на час-полтора от всех забот и посвятить это время творчеству. Николос слушал, кивал, но в его глазах застыла озабоченность: зачем я говорю ему это и как вернуть разговор в нужное русло? Он словно вспомнил, что у меня тоже есть жизнь, работа, планы и желания, но оказалось, что это не входит в сферу его интересов. Я же забавлялась. Ну извини, дорогой! Логистика и консалтинг – это к Анне, а я вот такая несерьёзная: красочки, холсты, пленэры и прочая арт-терапия.
А потом что-то произошло, какое-то неуловимое движение атмосферы в зале. От соседних столиков полетели легкие аплодисменты, я машинально повернулась к сцене и увидела его.
В тёмно-зелёной атласной рубахе с широкими рукавами и расстёгнутым до середины груди воротом, в чёрных свободных брюках, заправленных в остроносые сапоги, туго подпоясанный расшитым золотыми нитками рубиново-красным кушаком, – он не смотрел по сторонам, а просто, легко вскочив на невысокий порог сцены, чуть поддёрнул манжеты и, опустившись на приготовленный для него стул, взял в руки гитару.