Я шел, утопая в снегу, бедрами разворачивая снег, не понимая, в какую сторону иду. Вокруг был жуткий свист, в глаза летела наледь, мороз был минус 18 градусов. Прямо смотреть я не мог, на глаза налипал снег, превращался в льдинки, и я выдирал эти льдинки вместе с ресницами.
В какой-то момент я понял, что мне каюк: я заблудился. И сказал себе: «Давай, давай, пока есть силы, надо идти. Потом сяду, меня засыплет, я, наверное, и не услышу, как засну.»
Я шел совершенно мокрый. И в какой-то момент повернулся, вижу, вроде, какой-то фонарь, и около фонаря снег. Смотрю на фонарь, а он раз – и исчез. Я подумал, что у меня начались галлюцинации. Я растерялся, ничего больше нет, только гул, свист, черное небо. Я опять пошел, теперь уже в ту сторону, где мне померещился фонарь.
Тундра – она то вверх, то вниз, такие перепады, как в горах. Через некоторое время снова вылетает фонарь, и я понимаю, что это фары вездехода где-то метрах в пятидесяти от меня. И я ору, как может орать только парень, которому 25 лет и которому так хочется жить! Я орал, падал, поднимался, вставал и снова падал. И меня увидели! Солдаты на военном вездеходе возвращались из поселка в Воркуту. Подобрали меня совершенно обессиленного и привезли в город. Довезли до улицы, на которой жил мой товарищ Борька Будер. Часа в три ночи я позвонил в дверь. Он обомлел. Когда он меня раздевал, во всех внутренних карманах – пальто, пиджака, брюк – было полно снега. Он налил мне стакан спирта, и я сразу отключился, только помню его руки, как он растирал меня спиртом. А утром я встал и пошел на работу.
Так я стал еще и ведущим. И получалось такое невероятное явление. Шадхан мог войти в Воркуте в любой магазин, и достаточно было снять шапку, как все люди выражали по моему поводу свои чувства, восхищались, удивлялись: «Ну, пожалуйста, Игорь, берите без очереди, мы постоим, вы берите», потому что, наверное, теперь я был для них человек знакомый, я приходил в каждый дом со своей передачей. Эффект еще был очень свежим, и, если я был интересен на экране, то здесь, в магазине, они относились ко мне, как к своему личному гостю, которого надо угостить. Я шел по улице, и все со мной здоровались. И в глазах было не просто узнавание – они про тебя знали что-то, чего ты и сам про себя не знал, они тебя видели таким, каким ты сам себя не видел. Они меня понимали, может, идеализировали, а, может, им просто нравился этот мальчишка азартный.