и я помню нож,
как трогаешь розу
и выступает кровь,
а любовь трогаешь так же,
и когда хочешь выйти на трассу как
грузачи мчат тебя по внутренней полосе
лунный свет с ревом
выматывают тебе храбрость,
отчего трогаешь тормоза
и на ум приходят картинки:
портреты Христа висят там
или Хиросима,
или как твоя последняя жена
жарит яичницу.
трогаешь розу так же
как опираешься сбоку на гроб
мертвых,
как трогаешь розу
и видишь как мертвые переворачиваются
у тебя под ногтями;
нож
Геттисберг, Выступ, Фландрия,
Аттила, Муссо…
что могу я разобрать в истории
когда та сводится
к трехчасовой тени
под листком?
и если ум калечится
а роза кусается
как собака,
говорят
у нас любовь…
но что я способен разобрать в любви
когда все мы родились
в разное время и разных местах
и встречаемся только
фортелем столетий
и случайностью трех шагов
влево?
хочешь сказать
что любовь какую я не встретил
меньше себялюбия
что зову я ближним?
могу ль я теперь сказать
с кровью розы на кромке ума,
могу ль я сказать теперь когда планеты вертятся
и тонны силы пуляют в конец пространства
чтобы Колумб выглядел ребенком юродивым,
могу ли сказать теперь
что из-за воплей моих в ночи
не услышанных,
могу ли сказать
что я помню нож
и сижу в прохладной комнате
и втираю пальцы в свисток часов
и думаю невозмутимо
об Аяксе и слюнях
и железнодорожных наседках за золотыми рельсами,
а настоящая любовь моя в Афинах
600
А или Б,
пока у меня за окном
на лету спотыкаются голуби
и в дверь
что пережидает пустую комнату,
розам не выбраться
и не вобраться,
или любви или мотылькам или молнии —
я б нипочем не сломался вздыхая
или не улыбнулся; могли б пустяки
вроде мотыльков и людей
существовать как оранжевый солнечный свет на бумаге
деленной на девять?
Афины сейчас за много миль
и одну смерть от меня,
а столы грязны как черт